Змеи и лестницы

Почти две недели они прожили душа в душу. Мандарин ни на секунду не выпускал Вересня из поля зрения и спал в его постели, уютно устроившись на руке. Это создавало некоторые неудобства: рука у Бори постоянно затекала. Он терпел до последнего, а потом просто сбрасывал дурацкого парня и поворачивался к нему спиной. Мандарин тотчас же начинал орать шаляпинским басом и не успокаивался до тех пор, пока не находил искомую руку с другой стороны кровати. Иногда, он, вытянувшись, дремал на груди Вересня, но на качество снов это не влияло: сны были черны, как и прежде.

К стандартным развлечениям вроде лазерной указки, мячика или махалки с перьями Мандарин никакого интереса не проявлял. Куда занятнее, по его мнению, были прогулки на Залив. Для них Вересень приспособил старый матерчатый кенгурятник одного из детей Додика. Он нашел кенгурятник на вешалке в прихожей, прикрепил его к торсу и сунул в него кота. Дурацкому парню новое убежище понравилось, да и Вересень остался доволен: теперь у него были развязаны руки в самом прямом смысле слова.

На Заливе они проводили по нескольку часов в день. Их сопровождали собаки – старая, меланхоличная дворняга Найда и не в меру ретивый ирландский сеттер Черчилль, или попросту – Черч. Кличка никак не отражала сути Черча – пса глупого, суетливого и наплевательски относящегося к любой команде. Как-то раз Черч погнался за чайкой и исчез из поля зрения Вересня на целых два часа. Через сорок минут Вересень забеспокоился. Он сорвал голос, подзывая Черча, и сбил ноги, мечась по берегу в его поисках. Напрасный труд – пес и не думал появляться.

– Мы попали, – грустно сообщил он дурацкому парню, сидящему в кенгурятнике. – Додику это не понравится, не говоря уже о старине Ашоте. Придется клеить объявления. И молить бога, чтобы эта рыжая скотина нашлась до их приезда.

И тогда Мандарин ловко выпростался из кенгурятника, вскарабкался Вересню на плечо и, вытянув и без того длинную шею, завопил. Нет, это был не вопль – трубный глас! Мощный гудок, которым межконтинентальные лайнеры упреждают свое появление в порту. Сигнал воздушной тревоги.

Черч появился через три минуты. Вересню же понадобилось намного больше времени, чтобы прийти в себя. Он осторожно снял дурацкого парня с плеча, ухватил под передние лапы и легонько потряс.

– Как ты это сделал?

Кот молчал.

– Тогда второй вопрос: почему не сделал этого раньше? Видел же, что я глотку деру, как оглашенный…

Кот молчал.

– Самый умный, да? – не унимался Вересень.

Кот коротко рыкнул.

– Самый главный?

Теперь из маленькой кошачьей пасти выползло целое слово. Не слишком внятное, колеблющееся между «портупеей» и «порто-франко». Вересень склонялся к последнему, хотя порто-франко ничего толком не объясняло.

– Так вот, запомни. Главный здесь я. Усек?

Мандарин пошевелил гигантскими, розовыми на просвет, ушами, тронул изящной лапой небритую скулу Вересня и… улыбнулся. Именно улыбнулся, а не оскалился. Положительно, дурацкий парень был необыкновенным!

Сокровище, а не кот.

Мысль о скорой разлуке с ним (до возвращения армянской делегации с берегов Сены оставалось каких-то несчастных три дня) повергала Борю Вересня в уныние. И это еще мягко сказано – уныние! Тоска, вот что это такое. Глухая, сосущая тоска. С черной пустотой своих снов он уже давно смирился, но как смириться с пустотой жизни, в которой не будет дурацкого парня? Не слишком изобретательный мозг Вересня работал в авральном режиме, просчитывая все возможные варианты. Похитить животное? – исключено, он не преступник, наоборот – всю свою сознательную жизнь боролся с преступниками. Договориться с добрейшим Додиком, посулив ему денег? – нереально. Мандарин – любимец семьи, и не просто семьи, а армянской семьи. Армяне, как известно, очень чадолюбивы, а также – кото– и собаколюбивы.

Они не отдадут дурацкого парня. Ни за что.

Для чистоты эксперимента Вересень мысленно поставил себя на место Додика, его жены Рузанны, ее сестры Ануш и даже – на место романтического серебряного портсигара с пахитосками. Отдать Мандарина, говоришь? Что-что? Продать Мандарина?!

Вот вам бог, а вот – порог, дорогой товарищ.

Капитан Литовченко выразился бы еще нелицеприятнее.

Где-то к концу первой недели своего пребывания в Ольгино Вересень с удивлением заметил, что разговаривает с котом. Это мало походило на телеграфный стиль бесед с Иньестой или Николаем Ивановичем Балмасовым, и уж тем более – на официальное, под протокол, общение с подозреваемыми, потерпевшими и свидетелями. И на словесную кружевную канву, что плетется вокруг женщин, – тоже. Тем более, что кружевницей Вересень был отвратительной: путался, запинался, изрыгал банальности, сорил дебильными междометиями и словами-паразитами. Какая женщина это потерпит?

Правильно, никакая.

Да и внешность у Вересня оставляла желать лучшего. Далеко не красавец, но и не урод, а о глазах, носе и подбородке можно было сказать лишь то, что они находятся на своих местах. И больше ничего. Чуть более значительным его делала собственная профессия. Но разве с женщинами говорят о профессии, тем более связанной с самыми темными проявлениями человеческой сущности? Несколько лет назад Вересень-оптимист поспорил с самим собой (Вереснем-скептиком) на три литра темного нефильтрованного, что женится на любой, кто выдержит его в течение месяца регулярных свиданий. Не сбежит, не сообщит по телефону, что уезжает в длительную командировку в Сантьяго, или взяла отпуск по уходу за парализованной бабушкой, проживающей во Владивостоке. Оптимист с треском проиграл скептику, что не помешало Вересню выпить (под воблу и соленые сухарики) все три литра и навсегда закрыть для себя женский вопрос. Оно и верно: жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее драгоценные мгновения на женщин, которые сами не знают, чего хотят. И судят о человеке по внешним проявлениям, не особенно стараясь заглянуть в его внутренний мир.

И, тем не менее, именно женщинам было посвящено первое Вересневское откровение в Ольгино. Сам не зная почему, он стал описывать дурацкому парню свой женский идеал. И уже в конце пятнадцатиминутного спича с ужасом обнаружил, что этим идеалом оказалась зверски убитая модель Катя Азимова.

Мандарин выслушал исповедь Вересня с сочувственным вниманием, после чего выудил из недр своего организма очередное слово-гибрид, балансирующее между словами «муть» и «мýка». Вересень склонялся к последнему, что еще больше возвысило кота в его глазах. Рассказав об Азимовой, он оставил за кадром тот факт, что Катя мертва.

А дурацкий парень все понял. Если не о смерти, то о том, что Вересня с Катей связывают сложные, болезненные отношения, полные несбыточных надежд, неоправданных и не оправдавшихся ожиданий, упреков, прощений и прощаний – навсегда.

А еще Вересню показалось, что, если бы Мандарин умел разговаривать – это была бы уменьшенная кошачья копия надменного латиноса Мануэля Пуига. Так что хорошо, что кот в основном помалкивает, иначе общение с ним превратилось бы в Страшный суд. В конец света.

«в конце света они сгорят, на Паки свалятся бочки, и она умрет, а потом ее сожрут крысы, Рауля Гарсию разрубит пополам топором работник со склада, когда увидит, что он залез к нам во двор, а Луисито Кастро утонет в колодце с кипящей известью, и сверху на них на всех прольется огненный дождь, который сжигает только злодеев, а хорошие будут в Голландии, в полях с холмиками ждать Страшного суда»

О, да.

…На подъезде к Канельярве, над стареньким «Фольксвагеном» Вересня, разразился дождь.

Самый настоящий ливень, мощный и внезапный, хотя за несколько минут до его начала ничто не предвещало такого разгула стихии. День был солнечным и ясным, небо – безоблачным, и лишь у самого горизонта висела небольшая, похожая на овцу, тучка с чернильным подбрюшьем. Бросив на тучку рассеянный взгляд, Вересень вынул из кармана телефон, нашел в списке контактов номер Литовченко и нажал кнопку вызова. Капитан отозвался не сразу и не сразу ответил на Вересневское приветствие. С десяток секунд в трубке слышался отборный мат, перемежаемый указаниями, которые Литовченко кому-то раздавал.