Большевики

— Ладно, — согласился Фролов. — Только вот закурю. А ты ешь, наедайся.

С треском вспыхнула спичка. Из пригоршни Фролова заструились оранжевые лучи. Запрыгали кругом тени. Спичка погасла, и стало настолько темно, что даже синева неба в слуховом окне казалась черною. Фролов попыхивал красным огоньком цыгарки. Огонек освещал кулак, усы, губы, низ носа, надбровные дуги. Остальное же было чернее сажи. И Михееву казалось, что эти освещенные части фроловского лица совсем разъединены мраком и плавают в этом мраке, по временам освещаясь оранжевыми отблесками огонька цыгарки.

— Я, как видишь, не только что жив, но и — представь себе, в небольшой степени, правда, но укрепил свои нервы. Не я укрепил, а их укрепили наши враги. Да, всяко бывает. Но дорого мне далось это укрепление нервов. Ты, вот, не заметил, темно здесь, а у меня вся голова седая… Да-с. Вот, когда Феня помогла мне взобраться сюда, она мне это сказала… Совсем седая у тебя голова, тов. Фролов. Вот что.

— Феня? Сестра милосердия? — давясь хлебом, спросил Михеев.

— Да. Это она тебя протащила сюда, как и меня. Она партийная, — вставил Михеев.

— Партийная — тем лучше, значит, ты ее знаешь. Она вчера ночью была у меня. Принесла этот хлеб и воду. Рассказала много скверных новостей. Ты, чай, и не знаешь о том, что восставшие соединились с белыми войсками и что общий фронт их уже прошел стороною на север. Через день-другой здесь будут генеральские казаки. Их ждут здесь — не дождутся. Дело все в том, что на местных повстанцев-крестьян здешние белогвардейские заправила не надеются. Арестованных же в подвалах этого дома очень много. Почти что вся санатория и местная организация, советская и партийная. Феня говорила, что арестовано около полусотни товарищей, их не кормят, но и не трогают пока. Боятся.

— Все ли санаторцы арестованы? — спросил Михеев.

— Все, за исключением Федора. Всего-то говорила Феня, только двоим коммунарам удалось избежать ареста: это Федору и Арону, секретарю местной организации. Но ты, может быть, хочешь спать?

— Нет. Нет. Ты рассказывай о себе. Я просто так прилягу отдохнуть — очень устал.

— Хорошо. Ты помнишь, каким калекой я выехал сюда из губернии. Ни рукою, ни ногою я не мог свободно владеть. Был накануне полного паралича. Так-с. Привезли меня, раба божьего, в эту дыру — в санаторию. Как тяжело больному, отвели особую комнату, а в качестве сиделки приставили ко мне одного фельдшера — какого-то полоумного злого старикашку. Этот бес вместо того, чтобы делать мне массаж, давай мне читать божественные проповеди. «Это вас бог наказал за то, что вы большевик», — говорил он. «Известно, мол, что все большевики чорту душу продали». Я сначала отшучивался, а потом стал злиться. «Вы, — говорю я ему, — бросьте мне городить чепуху. Получше-ка массаж делайте. А вот, мол, когда я поправлюсь окончательно, тогда я с вами и побеседую. А, может быть, и лекцию здесь прочитаю о боге». Не унимался старик. Еще чаще стал заглядывать ко мне и говорить свои мракобесные речи. «Вы, мол, слыхал, Христа распяли». «Да его, — отвечаю, — вовсе не было в мире». О другом начинает говорить старик. «Вы, мол, людей убиваете — это грех. У вас руки в крови. У меня, — говорит, — вы сына и дочь отняли!» И даже всхлипывать начинает старикашка.

Ну, я и не вытерпел однажды, не знаю, откуда и сила взялась. Схватил как-то удачно табуретку да и запустил ее в старика. В старика-то не попал, а попал в дверь. Дверь была из тонкого дерева, ну и раскололась в щепки. Вот после обеда приходит ко мне врач, как волк, и глаза горят страшно.

— Что с вами? — спрашивает, а сам все со стариком-фельдшером шепчется. — Вы почему буйствуете? — Я не мог, конечно, ничего рассказать, так как со мной был тогда припадок. Ни губы, ни глотка не двигались. Но я услышал громкий шопот старика-фельдшера: «Большевик… вредный… убрать нужно…». Доктор еще раз посмотрел на меня и затем умышленно громко сказал:

— Он выглядит ненормальным. Отвезите его ко мне в палату для легких. Делайте холодные ванны.

Я только вечером узнал, в чем заключался смысл слов доктора. Меня отвезли в этот дом для умалишенных, как психически-больного, и поместили внизу.

Доктора после этого я не видал ни разу. Зато целиком попал в лапы этого старого подлеца. Как он истязал меня! Чорт бы его побрал! Он бил меня, пользуясь беззащитностью, колол булавками, плевал в лицо. Держал по целым часам в ледяных ваннах. Но нет худа без добра. Холодные ванны, вопреки всем желаниям моих врагов, воскресили мою нервную систему. Здоровье пошло восстанавливаться, и я решил бежать. Для этого я притворялся попрежнему больным. Правда, с большим трудом, но все же сдерживал себя от нестерпимого желания ударить, задавить этого старого садиста. И только позавчера, когда белые устроили восстание, меня освободила Феня. Для меня это было совершенной неожиданностью. Оказалось, что Феня сильно заинтересовалась моей камерой с первого же дня прибытия в лечебницу. Ей сразу показалось странным, почему меня обслуживает один фельдшер, тогда как при лечебнице служило много сестер, санитаров и сиделок.

Да к тому же старик-фельдшер работал еще в санатории. Почему такая нагрузка в работе? Вот и пошла она разузнавать обо мне по всем источникам. Подсмотрела, как обращается со мной этот старый изверг, и, если бы только не переворот, я бы непременно был на свободе, а фельдшер, врач и еще кто с ними — в каталажке. Этот бандитский переворот помешал! Но что за золото эта Феня! Ты не поверишь, до чего умная девушка. За какой-нибудь час до моего освобождения она узнала и взвесила все до мелочей. Узнала о восстании. Узнала, что все улицы и все местечко, в том числе и эта лечебница, окружены пьяными бандитами. Взвесила эти обстоятельства, отыскала это самое помещение на чердаке и, пользуясь суматохою, помогла мне добраться до чердака. И все это было сделано ею за какой-нибудь час! За один час! Я еще никогда не встречал такой бесстрашной и смелой девушки. Однакож, надо закурить.

Зашуршала бумага.

— Вот и все мои приключения. Очередь за тобою. Рассказывай, Михеев!

Ответа не последовало.

— Михеев! — позвал Фролов.

Но Михеев не отвечал. Он уже спал, изнуренный дневными потрясениями. «Ишь ты, посвистывает! Устал бедняга. Пора и мне заснуть. Вот только закурю». Опять затрещала сера. Вспыхнул оранжевый огонек. Закружились синеватые тени. Фролов закурил и при свете спички посмотрел на Михеева. Тот лежал на спине и держал в одной руке недоеденную корку хлеба. Спичка погасла. В потемках Фролов прилег на пыльный пол. Несколько раз затянулся. Погасил папироску. Затих.

Где-то в местечке уже кричали петухи. А снизу через слуховое окно доносились невнятные человеческие крики.

— Заспался на новосельи. — Фролов с улыбкой на бледном бородатом лице наклонился над сонным товарищем. Михеев лежал, широко разбросавши руки и ноги. Чему-то во сне хмурился. Солнечный луч, падавший через слуховое окно, резко освещал его лицо. «Похудел он сильно, — размышлял Фролов. — И глаза запали. Борода изменилась — подлиннела. Выступили скулы. Серый какой-то стал».

Взгляд Фролова остановился на сгустке темной крови, прилепившемся на воротнике гимнастерки Михеева.

— Что с ним? Миша! Миша! — тревожным шопотом окликнул спящего. — Проснись!

Михеев открыл глаза. Тупо осмотрелся. С трудом вспомнил вчерашнее.

— Что это у тебя за кровь на воротнике?

— Кровь? Ага, это у меня рана на шее. Как видно, вчера растревожил. Как сразу заболела! — Михеев поежился и поморщился от боли. — Во время бегства по лесу получил.

— Вот тут вода есть, — указал Фролов на бутылку. — Давай, промою.

Михеев покорно наклонил шею.

— Большая царапина. Пыли-то сколько кругом — на целый палец.

— Да и у тебя, Фролов, на лице целая куча пыли.

— Ничего. Зато здесь безопасно, тепло и сухо.

— Долго ли будем сидеть здесь? Я бы предпочел быть на воле.

— А чорт его знает! Здесь-то сидеть во всяком случае не скучно. Отсюда видна вся площадь. Большой тракт. Потом мы здесь — как у Христа за пазухой.