Страница 13 из 14
Кузьмич замешкался, озираясь на мордатых омоновцев.
— Не бойся дед, — похлопал его по спине парень.
Ему дали плакат «Свободу Сидельскому!» и поставили в первый ряд. Рядом старик в засаленном тренировочном костюме грозил кулаком в сторону правительственного дома, требуя освободить Сидельского.
«Знал, видать», — подумал Елисей Кузьмич, потирая ноющую спину.
После митинга женщина с яблочным лицом сунула ему в карман деньги.
Жена болела, дворовые дети клянчили мелочь, копился долг за квартиру. И Елисей Кузьмич зачастил на митинги. Антифашистские выступления сменялись националистическими, правительственные — оппозиционными.
— Тёмный мы народ! — поучал он склонившуюся над штопкой жену. — Демократии у нас нет! Нет свободы слова, и попираются права человека!
Жена качала головой, а прохудившиеся водопроводные трубы освистывали его.
Со временем Елисей Кузьмич научился держать транспарант, давать интервью, а однажды кричал в рупор, называя президента вором. За это ему дали «премиальные», а яблочная женщина плеснула коньяка.
Ночью старик не мог уснуть. Он прислушивался к шуму за окном и боялся собственной тени. Но в эту ночь за ним не пришли. Не пришли и в следующую. Однако брать в руки громкоговоритель он с тех пор отказывался.
— Пишут, конец света на носу! — листая газету, ворчал Кузьмич. — Мы-то своё пожили, а вот детей жалко.
Бабка резала лук, утирая рукавом слёзы — и вдруг упала.
В свете матовых ламп её лицо казалось восковым. Больничный коридор был заставлен кроватями. По углам, точно горсти изюма, гнездились тараканы.
— Забирайте домой, — бегло осмотрел старуху врач. — Мест нет.
Кузьмич замахал руками.
— Сказано же, мест нет. Только платные.
Накоплений на похороны не хватало даже на лекарства. Кузьмич обивал пороги, но всюду разводили руками. Дети, опустив глаза, уговаривали забрать мать домой.
— А что мне с ней делать? — расхаживал он по опустевшей квартире. — Лежит, как покойница.
Кузьмич разыскал парня в кожаной куртке.
— Тебе чего, дед? — узнал он его.
— Дело есть. Сидельского-то, за которого митинговали, освободили. Значит, помогает?
Парень ухмыльнулся.
— Беда у меня!
Оттопырив карман, старик показал деньги. И, заплакав, рассказал о жене.
— Сделаем, дед, — приобняв Кузьмича, парень взял деньги.
— А не обманешь, сынок?!
— Послезавтра приходи. И не бойся. Бабка ещё сто лет проживёт, они живучие…
В назначенный день Елисей Кузьмич спешил на площадь. «Кузьмич! Кузьмич!» — шумело в голове, и он представлял, как его покажут по телевидению. Подслеповато щурясь, старик разглядел собравшихся у правительственного здания.
Их было не больше тридцати. Прислонившись к фонарю, Кузьмич проглотил сердечные таблетки. А потом, едва не угодив под машину, побежал на площадь.
Загорелые пожилые люди, громко переговариваясь на своём языке, щёлкали фотовспышками. Словно на музейный экспонат, посмотрели они на Елисея Кузьмича.
Девочка у памятника по-ученически выводила на скрипке гимн. В раскрытый футляр летели монеты.
Кузьмич сидел на ступеньках правительственного дома и ждал, ждал, ждал…
ПОЙ, РЕВОЛЮЦИЯ!
Её родители были артистами в провинциальном театре. В спектакле муж играл мужа, жена — жену, а её любовник — любовника. Каждый вечер муж убивал любовника, а зал глох от холостого выстрела и крика обезумевшей женщины. Но однажды пистолет оказался заряжен, первый ряд забрызгало кровью, а женщина до конца дней не вышла из роли.
Их дочь с экстравагантным именем Революция взяла на воспитание бабка. Революция была невзрачная, с серыми глазами, такими же серыми волосами, и только огромный красный рот был похож на кровоточащую рану. Она мечтала стать оперной певицей. И всё время пела. Чтобы выбить из неё эту дурь, бабка, превращая губы в ниточки, давала ей подзатыльники, а одноклассники, слыша её пение, крутили у виска. Но учитель музыки, похожий на гнома сгорбленный старичок, про которого говорили, что у него и рыба запоёт, был от неё в восторге. Иногда он гладил её по щеке и мимоходом щипал за грудь, чтобы росла быстрее, ведь у сопрано должен быть большой бюст, как у баса — живот. Слух у Революции был абсолютный, а голос надо было ставить, чтобы он выдерживал его тяжесть.
Еле окончив школу, Революция собрала вещи и поехала в Москву. В дороге, как и всегда, говорила она мало — либо молчала, либо пела. А петь она могла бесконечно, начиная, как птица, с восхода солнца. И голос её звенел так, что на его фоне остальные певицы, казалось, хрипло шептались.
На вокзале она волокла чемодан, расталкивая прохожих и напевая «Опоздаю, опоздаю.» Мамино платье было велико и висело, как спущенный флаг. Опоздать Революция боялась на прослушивание.
— Метро закрыто, — вырос перед ней таксист с масляным, как блин, лицом.
— Точно опоздаю!
Таксист взял чемодан и понёс к машине.
Глядя на плывущие мимо столичные улицы, Революция пела, и таксист давился от смеха.
А когда подъехали к музыкальному училищу, заломил цену. Революция чуть не расплакалась. Достав из носка деньги, она расплатилась и, глотая слёзы, потащилась к парадному подъезду.
Длинноногие девицы мерили её взглядом. А на лестнице вынырнул чернявый мужичонка.
— Репетитор нужен? Как говорил Аристотель, чтобы преуспеть, надо догонять тех, кто впереди, и не ждать, кто позади. — Улыбнувшись, обнажил белые зубы. — А может, работа? Есть варианты. Обсудим?
Революция поставила чемодан на землю:
— Хочу стать певицей.
— Тогда нужно не в училище, а на сцену! Цветаева говорила: успех — значит успеть.
— Если поёшь хуже других, есть шанс стать известной, если лучше — никогда! — пропела Революция, опускаясь на заднее сиденье его машины.
Мужчина вскинул брови.
— Так говорит моя бабушка.
Они подъехали к театру на бульваре, и пока чернявый звонил по мобильному, Революция рассматривала афиши.
— Директор театра, — представил чернявый подошедшего толстяка с выпученными, как у рака, глазами. Красную шею сдавливал галстук, пот лился по ней, как по водосточной трубе, так что через каждое слово он вытирался платком.
— Артистка заболела, можем порепетировать. Сцены не боишься?
Революция вспомнила забрызганных кровью зрителей, истошный крик матери — и запела.
— Довольно, довольно! — замахал он руками.
Из окна высунулся охранник.
— Всё в порядке, — успокоил его директор и уже в дверях обернулся: — До завтра.
— А что за роль? — крикнула Революция.
— Для хороших актёров нет плохих ролей, — похлопал по плечу чернявый. И потребовал за посредничество.
Сияя, Революция вытащила из декольте свёрнутые в трубочку купюры.
— Не густо, — кашлянул в кулак чернявый. — И, опуская боковое стекло, ухмыльнулся: — Жизнь — театр, а мы — актёры…
Весь день Революция просидела на бульваре. Уплетая пирожки, разглядывала прохожих и сочиняла письмо. Она писала бабке о своей удаче и просила передать матери, что поступила на сцену. «Я буду как она, — писала Революция. — Пусть порадуется.» Но потом вспомнила, что мать всё равно ничего не поймёт. Она ходит, как призрак, по коридору психиатрической больницы, и всё время поёт. У Революции навернулись слёзы, и она спрятала письмо в сумочку. А когда стемнело, на лавку опустилась «ходячая реклама». «Квартиры, комнаты», — прочитала Революция. Но денег у неё хватило только на угол.
В грязной просторной комнате спали вповалку. На гвозде, как удавленник, висел костюм. Прыщавый юнец в спальном мешке водил пальцем по руководству «Как стать богатым». Революции отвели кровать с одутловатой полупьяной тёткой и улыбавшимся во сне таджиком.
— Девку в обиду не дам! — просипела тётка, обнимая её пухлыми руками.
Вокруг храпели, всхлипывали, а запахи, казалось, собрались на ночлег со всего города. Революции не спалось, она накрылась грязным одеялом, боясь пошевельнуться, представляла завтрашнюю репетицию. И незаметно для себя замурлыкала оперетку.