Россини

— Очень странно слышать ваше признание в лени, ведь вы создали сорок опер…

— Это верно, признаюсь, я ленив, лентяй. Однако это не помешало мне написать за тринадцать лет в Италии тридцать четыре оперы, а потом уже в Париже переделать еще несколько. Это очень любопытная лень, мне кажется! Но повторяю: я по сути своей ленив. И если бы сочинение музыки стоило мне большого труда, я бы не стал сочинять.

— Вы не скучаете без музыки?

— После «Вильгельма Телля» я думал писать еще, хотел написать «Фауста», я даже составил план либретто, но руководство Оперы не выполнило своих обязательств. Я бы охотно написал «Жанну Д’Арк», но не нашел либретто, какое хотел. Поэты превратили возвышенную и трагическую жизнь молодой воительницы в любовную мелодраму. Так ничего и не получилось! Не было толчка, и я решил замолчать. Кроме того, каждый человек принадлежит своему времени, и я тоже. В искусстве я всегда любил естественность и непосредственность и всегда следовал им. Теперь же, когда отказались от этих главных особенностей музыки ради жалкой прихоти удивлять и поражать, у меня нет никакого желания менять свои взгляды и идти несвойственным мне путем.

Однажды, когда маэстро был особенно расположен к откровенности и не считал нужным придумывать какие-то объяснения, он признался своему преданному Карафе:

— В сущности, причина вот в чем — я перестал писать, потому что не хотел. И после всего написанного мною у меня было только одно желание — отдохнуть[96].

— Мне ни к чему докучливые визитеры, — объяснял маэстро слугам.

Но как избавиться от них? Всегда кто-нибудь умудрялся прорваться к нему. Однажды вечером является дама из Шотландии. Она уговорила пропустить ее к маэстро, заявив, что должна сообщить ему какие-то интересные новости о лондонских театрах, сама же, едва переступила порог, раскрыла ноты и принялась уговаривать маэстро сесть за рояль и аккомпанировать ей — она хочет спеть каватину Розины из «Цирюльника». Она училась пению во Флоренции у знаменитого маэстро Романа. Она мечтала, чтобы ее послушал Россини, и специально приехала в Париж.

Россини развеселило комичное нахальство дамы, и он попросил маэстро Станциери сесть за рояль. Голос шотландской гостьи скрипел, как ржавый замок. Окончив арию, этот «замок» с волнением, но и с нескрываемой гордостью обратился к Россини:

— Хорошо, маэстро, не правда ли? Романи, у которого я училась петь, всегда говорил, что я пою, как Малибран.

Маэстро с улыбкой ответил ей:

— Синьора, ваш учитель очень скромен. Я слышал Мапибран и могу вас заверить, что она никогда не пела так, как вы!

— О, маэстро! — в восторге воскликнула дама. — Вы невероятно порадовали меня! Я буду учиться еще усерднее, чтобы быть достойной ваших слов.

— Нет, синьора, — продолжал маэстро, а его друзья не знали, как удержаться от смеха, — не учитесь больше. Вы уже знаете все, что могли выучить.

Не всегда ему удавалось избавиться от любителей и даже от певцов-профессионалов, которые непременно хотели петь ему. Иногда это развлекало его.

Но его жертвами были главным образом любительницы пения, дилетанты, которые обычно нисколько не сомневались, что у них прекрасные голоса, и жаждали попасть на прослушивание к Россини, потому что лишь одно его хорошее мнение стоило любого диплома. То и дело кто-нибудь являлся к нему с просьбой послушать. Однажды пришла синьорина из очень знатной семьи, которая фальшивила так, что и передать невозможно. Из уважения к ее имени маэстро не захотел высказывать суровое суждение и в то же время ему не хотелось говорить неправду. И он успокоил свою совесть, сказав синьорине так:

— У вас совершенно исключительный метод пения. Мне еще никогда не приходилось слышать подобное.

— О, маэстро, вы смущаете меня. А… а голос?

— Он под стать вашему методу.

В другой раз его упросила прослушать свое пение одна дама. Загубив какую-то арию («Слава богу, не моя музыка», — вздохнул маэстро), она, дрожа от волнения, приготовилась выслушать его мнение и сказала с деланной скромностью:

— Простите, маэстро, но я просто не знаю, как смогла петь сегодня. Я так боялась…

— А я — нет? — ответил маэстро.

Синьоре Краусс, хорошо обученной певице, голос которой, однако, был неровен, он сказал:

— Вы поете с душой, а душа ваша прекрасна!

Когда маэстро хотел избавиться от докучливых посетителей, он всегда старался сделать это с улыбкой. Однажды кто-то из друзей попросил его послушать молодую девушку, учившуюся пению.

— Уверяю вас, маэстро, у нее сокровище в горле!

— Зачем же вы хотите привести ее ко мне? Отведите к хирургу, пусть извлечет это сокровище, а потом к банкиру. Это же для нее большая удача.

От его насмешек не спасались даже знаменитости. Как-то он присутствовал в Итальянском театре на представлении «Сороки-воровки», в которой пела прелестная Мария Малибран, его обожаемая Мариетта. В каватине певица продемонстрировала все свои изумительные трели, на какие только была способна, и привела публику в бешеный восторг.

За кулисами, окрыленная успехом, она остановила Россини:

— Слышали, маэстро?

— Да, дорогая. Молодец, молодец! Но извини меня, а кто же написал каватину, которую ты пела?..

В другой раз после каватины Розины, которую Аделина Патти украсила такими фиоритурами и трелями, что публика опять буквально с ума посходила от восторга, Россини сказал певице:

— Вы — чудо. Но только хотелось бы знать, кто сочинил эту арию?

— О чем вы, маэстро? Это же ваша музыка!

— Моя? Жаль. Будь она чужая, я бы отколотил автора палкой в наказание за то, что он написал эту крапивную лихорадку.

Одна известная певица, которая иногда фальшивила, имела несчастье спеть для маэстро не совсем удачно и поинтересовалась, какое произвела впечатление.

— Впечатление? Дорогая синьора, такое сильное, что у меня нет слов, чтобы высказать вам все, что я думаю.

— О, благодарю вас, благодарю!

— Я очень доволен, что слышал вас…

Когда же она, счастливая, удалилась, маэстро закончил фразу:

— …потому что больше, слава богу, не придется слушать.

Однажды на музыкальную субботу к Россини пришел Лист. Ему было тогда пятьдесят четыре года. После бурной молодости этот красавец и покоритель женских сердец принял сан священника и стал аббатом. И в этом обличье он впервые предстал перед Парижем. Всем было любопытно посмотреть на Листа и послушать его.

Россини давно был знаком с ним. Чудесный венгерский пианист-виртуоз поразил его еще в Милане. «Это феномен!» — сказал он. Тогда же в доме графини Самойловой, экстравагантной русской дамы, которая была неравнодушна к маэстро Пачини, Россини слушал в исполнении Листа его переложение для рояля увертюры из «Вильгельма Телля». Когда Россини спросили его мнение, он ответил:

— Это очень трудно, очень трудно, мне жаль только, что это не невозможно…

Теперь Лист предстал в облике аббата, и похоже (но только похоже), сутана несколько притушила этот огонь. Все ожидали, что он сыграет что-нибудь свое, но пианист выразил желание познакомиться с новыми россиниевскими сочинениями для рояля. Маэстро назначил ему встречу на следующее утро. Лист исполнил целую серию вариаций на темы его произведений. В них ощущалась такая могучая фантазия, рождаемая с такой необыкновенной легкостью, что Россини не мог удержать восторженных восклицаний.

Тогда Лист, еще более оживившись, начал играть впервые увиденные им сочинения маэстро, молниеносно импровизируя вариации. Причудливая, прихотливая мелодическая вязь, как бы шутя, неожиданно развивала тему. Он играл необычайно пылко и вдохновенно и к тому же умудрялся в этом водовороте звуков спрашивать маэстро: «Ну, как? Хорошо? Нравится? Я верно передал ваш стиль?» Это была какая-то музыкальная акробатика, неистощимый фейерверк виртуозности. Когда же он окончил играть, Россини в восторге воскликнул:

96

На вопрос, какие его оперы будут жить долго, Россини ответил: «Последний акт «Отелло», второй акт «Вильгельма Телля» и «Севильский цирюльник».