Звереныш

Оба метода имели свои плюсы и минусы. Первая группа меньше работала, быстро забивая трюмы и сразу уходя в море, домой. Однако их рабы стоили дешевле, ведь среди них был больший процент слабых.

Вторая группа затрачивала на свой груз намного больше времени и сил, однако их «овцы» больше стоили на рынке, покупатели знали, что если рабы выжили при перевозке, то выживут в любых условиях, ведь хуже тех, что в трюме корабля рабовладельцев, быть не может.

Конечно, и та, и другая группа сразу же отделяли особо ценных рабов, помещая их в элитный загон. Вернее — не рабов, а рабынь — красивые девушки, женщины, девочки. Совсем маленьких не брали — они гарантированно умрут. «Мелкоту» обычно убивали, чтобы своими воплями не портили настроение. Или же просто бросали умирать в разоренном селении. До них никому не было дела.

Та команда ловцов, что высадилась в прибрежном селении ростов принадлежала ко второй группе ловцов, но даже среди них мастер Джубокс отличался жесткостью, о которой ходили легенды. Удачливый, смелый, он всегда знал, куда нужно направить свой черный, пахнущий смертью и нечистотами корабль, наводивший ужас на побережья всего Северного материка. Будто бог войны подсказывал этому квадратному, обезьяноподобному коротышке то селение, в котором есть ценные рабы, и мало воинов, способных оказать достойное сопротивление.

Удача? Чутье? Может быть. Но в любом случае, одного — двух походов в год хватало, чтобы этот человек жил безбедно в великой Империи Занусс, любимой богами, протянувшейся почти на половину огромного Южного материка.

Работорговля приносила огромную прибыль. Хватало всем — и мастеру ловцов, и его воинам, охотно нанимающихся в экспедицию, зная, что в накладе не останутся. Империя процветала, и не в малой степени в результате того, что многое в ней производилось руками рабов — умных механизмов, которые всегда можно заменить на другие. Если понадобится, конечно. И эти механизмы еще и сами размножались, что немаловажно.

Он проснулся от боли. Кто‑то укусил за ногу так, что боль простегнула до самого сердца. Мальчик застонал, потянулся к ноге, чтобы обнаружить кровоточащую ранку и зажать ее грязной ладонью — совершенно инстинктивно, рефлекторно, как моргает глаз, или вздрагивает тело, получив удар кожаным бичом.

Мальчик теперь знал — каково это, получить удар бичом. Это сродни тому, как если бы к коже приложили раскаленный клинок меча. Вспухает красная полоса, сочится кровь, на которую тут же слетаются мухи. А если уснуть, то на запах окровавленного мяса сбегаются голодные крысы, и тогда все еще хуже. Гораздо хуже. Вот как сейчас — крыса разорвала кожу, добираясь до сладкой плоти мальчугана, забывшего свое имя.

Ему было уже четырнадцать, но он выглядел младше своих лет, что частенько расстраивало мальчугана до слез. Он не был слабым, скорее наоборот — жилистый, сильный, парнишка был сильнее многих сверстников, но вот это лицо одиннадцати — двенадцатилетнего, малый рост, соответствующий лицу…на улице не очень таких любили. Маменькин сыночек — самое безобидное определение, которое мог услышать мальчишка. И слышал.

Они плыли уже месяц. Вначале корабль прошел вдоль побережья, покрыв кровью и пеплом суровые северные скалы на несколько дней пути, а потом, нагруженный до предела, ушел на юг, возвращаясь туда, откуда никто из рабов никогда не возвращался, растворяясь в земле чужого материка, обращаясь в прах, как и все существа на этом свете. Только с одним отличием — южане уходили в землю своей родины, рабы же — в чужую, вражескую, мерзкую землю, ненавидимую всеми клеточками их истерзанных тел.

Впрочем — часть рабов в конце концов становилась подданными Империи. Свободными. Но добиться этого было очень трудно. Как может выкупиться раб, если он не получает за свою работу совсем ничего? Как может выкупиться топор, или лопата, или метла — суть инструменты, делающие жизнь человека более комфортной? Ведь раб на самом деле тот же инструмент, только разумный. Никак не человек.

Мальчик сел, опершись на стену, посмотрел по сторонам, тяжело дыша и морщась от боли. В полумраке трюма лежали сидели, стояли десятки мальчишек разного возраста, примерно от десяти до пятнадцати лет — голодные, грязные, многие из них были больны, покрыты нарывами и воспалившимися ранами. Время от времени в трюм спускали едкую, вонючую мазь, которой нужно было мазать свои болячки — надсмотрщик строго следил, чтобы раны были смазаны. Не потому, что ему было жаль подростков, нет — товар не должен пропасть зря. Рабы.

Те, кто не хотел мазаться едучей, гадкой мазью, тут же понимали, что от их желаний уже ничего не зависит, и что их мнение никому не интересно. Не хочешь мазать — получи удар бичом, и так, что кровь брызнет из‑под нежной, привыкшей к материнским ладоням кожи. И ничего не поможет — ни слезы, ни мольбы, ни угрозы — а тем более угрозы. В первый же день, смелого мальчика, который пообещал надсмотрщику при первой же возможности его зарезать как барана, запороли до смерти, оставив труп лежать прямо в трюме, среди живых.

Мертвец лежал трое суток, раздувшись от жары и почернев до неузнаваемости. Это был первый урок строптивым рабам.

Второй урок они получили тогда, когда им впервые выдали еду. Это были засохшие лепешки и вареные плоды патата — пищу спустили в трюм в больших корзинах, не разделенную на порции. Просто корзины, лепешки и пататы. Успеешь, сумеешь отнять у голодных соперников — будешь жить. Не сумеешь — без еды ослабеешь и пойдешь на корм рыбам, а прежде — трюмным крысам, толпами бегающим по желобам вдоль стены.

Первую раздачу мальчик пропустил, не успел — те, кто оказались ближе, расхватали еду, и он остался ни с чем. На второй день, решил: «Я должен жить! Я должен отомстить тому, кто убил моих родителей! Я должен есть, чтобы отомстить! Я должен выжить, во что бы то ни стало!»

И мальчик забыл свое имя. Он превратился в одного из зверьков, тварей, как их называли рабовладельцы. Мальчик был готов убивать — ради еды, ради воды, ради возможности выжить.

Он не задумывался, что с ним будет дальше — что будет, то и будет. Главное — кусок лепешки, разваренный патат, сухое место под люком, в который опускают еду и воду. И мальчик дрался. Жестоко, так, как дерутся звери — с визгом, с яростью, пуская пену, как безумный, как одержимый воин.

После первых же стычек остальные дети убедились, что с ним лучше не связываться — пусть возьмет то, что ему нужно, тем более, что Щенок много не брал, только то, что ему было необходимо. Если бы он зарвался, набирал себе полные руки еды и потом чавкал в одиночестве — его бы давно попытались убить. Но то ли мальчик был очень умен, то ли инстинкт самосохранения его не подводил, но он брал по минимуму — одну лепешку, пару пататов, не более того.

Удар бичом Щенок получил после того, как яростно рыкнул на надсмотрщика, оттолкнувшего в сторону, когда мальчик в очередной раз потянулся к корзине с едой — рык вышел неосознанно, как если бы кто‑то попытался отнять еду у сторожевой собаки, углубившейся в процесс пожирания своей порции.

Бичом — это было очень больно, обидно, но…Щенок сдержал себя. Он должен выжить! Должен отомстить! Должен! Он рост! «Не забывай — ты — рост!», сказала мама. И мальчик не забывал.

Что губит людей, попавших в беду, когда весь мир ополчается против них? Болезни, голод, раны — это само собой. Но еще — отчаяние. Чувство того, что все потеряно, все пропало, и больше ничего не будет.

Что можно противопоставить отчаянию? Идею. Какую‑то идею — уцепиться за нее, вбить себе в голову, заставить себя поверить.

Во что верил Щенок? В то, что когда‑нибудь он найдет подонка, убившего его мать, убившего отца, и вырежет ему глаза. А потом отрежет уши. Пальцы. Будет медленно резать на части, не позволяя умереть до тех пор, пока не превратит в кусок мяса, пригодный лишь для жаркого.

Он видел эту картину, он жил ей, ложился спать и просыпался с картиной расправы над этим человеком.