Страница 33 из 39
— А как вы думаете, — спросил я как бы между прочим, зная, что Федоровский за работу и тех денег не получит, что были предложены Якову. — Федоровский-то ради чего взялся строить этот карбас?
— Ясно, из-за чего. У нас все на селе говорят, что Геннадий взялся шить из-за славы. Только из-за нее. Что он получит-то напополам с учеником — курам на смех. Только из-за славы...
А сам Федоровский объяснял мне, почему он взялся за дело, так:
— В прежние годы лучшим мастером на селе был дядька мой, брат отца, Филипп Федоровский по прозвищу Сосунов. За что нам такое прозвище дали, знать не могу, потому что Сосуновыми нас кликали с тех пор, как я себя помню. И дед мой был хорошим карбасным мастером, но Филипп был всем мастерам мастер. У него сам Прялухин Иван-то Яковлевич в учениках ходил. А у меня любовь к ремеслу этому, должно быть, по наследству осталась, живет в крови. С детства больше всего на свете я любил наблюдать за работой Филиппа, когда он собирал во дворе свои карбасы. Как закладывал киль, как крепил, к нему первые нашвы и как они, одна к другой прирастая, создавали изогнутые, со скулою, развалистые борта. Это больше всего меня поражало: ровные доски, под определенным углом положенные одна на другую, создавали такую изогнутую и плавную красоту. И ведь не у каждого так получалось. Выйдешь на берег? посмотришь: один карбас похож на яйцо, разрезанное пополам, другой вовсе на ящик, а дядькин карбас с носа шхуну напоминал... Конечно же, я мечтал построить когда-нибудь карбас сам, но взяться за это решился, только когда вернулся после службы в армии домой.
«...Карбас сшить хочу, — сказал Филиппу. — Как думаешь, смогу?» — «Попробуй, — тот отвечает, — может, и сможешь». Он тогда уже старый был, ходил с палкой, все сидел на солнышке, грелся. Я у него «быки» попросил, с помощью которых карбасу задуманный вид придают, выводят эту самую скулу. С помощью такого быка можно, не ломая себе головы, строить карбасы, похожие один на другой, как по чертежам. «Бери», — говорит. Искали, искали их, так и не нашли. То ли их жена сожгла, то ли ребята забросили куда. Сделал я сам быки, да вместо одного, когда строить начал, два заложил. И вывел скулы не только в носу, но и на корме. Филипп глазам не поверил, когда я его позвал посмотреть, ощупал, опробовал, палкой обстучал. «Делай второй, — говорит, — если сделаешь — мастер». Но не довелось ему дождаться этого дня, умер он. А я заниматься карбасным ремеслом и не помышлял. В молодости-то всегда хочется настоящим делом заняться. А особенно мне нравилось рубить дома. Вот это было настоящее дело. Им я и занимался, а за карбасы брался, когда накатывало желание. Делал сам, либо помогал кому-то. Одним словом, в любителях пребывал. На том и решил остановиться. Мне казалось, что я всему научился, сравнялся с Филиппом. И просто делать карбасы было уже неинтересно. Уж если делать, думалось, то такой, какого еще никогда не было... И вот, когда приехал Николаевский, я почувствовал, что это как раз тот карбас, который мне интересно будет сделать, — не строил я так еще никогда.
Возьмись шить Яков, я бы ему с удовольствием помогал, возьмись шить кто-то другой — тоже бы пришел помочь, потому что и в этом случае было бы для меня интересно. Но, когда понял, что, кроме меня, некому на селе на это дело взяться, я сказал себе: «Ну, Федорыч, не осрами деда и дядьку своего Филиппа, давай...»
Мне нравилось сидеть у Федоровского в мастерской. Иногда я проводил здесь целые дни, наблюдая за неспешной работой мастеров. Частенько сюда заходили мужички покурить. Вспоминали, что под парусами в их селе ходили не так уж давно, всего лишь лет двадцать назад. Еще в пятидесятых годах на больших белушьих карбасах возили из Мезени почту и пассажиров. Парусные карбасы не признавали непогоды. В такой ветер, когда остальные суда предпочитали отстаиваться в устьях рек, они отправлялись в дорогу, и никакой портнадзор не останавливал их, потому что карбасы в сильный ветер чувствовали себя в море как рыбы в воде. Связь с Мезенью в то время осуществлялась с такой регулярностью, что нынешней авиации об этом можно лишь мечтать.
Но вспоминали и то, с какой опасностью сталкивались ходившие на парусах в осеннюю пору, когда разыгрывались шторма и опускались плотные туманы. «Кто в море шторма не видал,— бытовала тогда поморская поговорка, — тот истово богу молиться не будет». Сколько старинных крестов стоит по берегам Белого моря, воздвигаемых обычно в тех местах, где гибли, наткнувшись на кошки или на луды, суда поморов. Самым сложным для плавания считают Белое море моряки, особенно Мезенскую губу, где вода при отливах спадает на шесть-девять метров, где по нескольку раз в сутки выплывают из воды и тонут острова. Все рассказчики, ходившие на Канин когда-то на парусах, обычно в один голос заявляли, что. ходить под парусом хорошо, когда ветер попутный, но без мотора лучше все-таки не ходить.
...Однажды в дверь мастерской как-то бочком протиснулся невысокого роста человек с бородой. Представился; художник, из академии, рассказал, что рисовать любит только людей и больше портреты. Там, в академии, люди на картинах у него получались все какие-то чистые, прекрасные, одухотворенные.
Даже когда он пытался изобразить себя, маленького и толстого, то у него получался стройный, высокий юноша с бородой, играющий на свирели, и профессора посоветовали ему съездить на Север, посмотреть и порисовать людей, которые от природы суровы, мужественны и просты.
Он не скрывал, что в восторге от всего, что здесь увидел, и люди здесь были совсем не такие, какие ему встречались до сих пор там, в академии. «Можно, — попросил он у Федоровского, — я нарисую вас, мастеров». Федоровский не сопротивлялся. И художник раскрыл папку, стал приглядываться из глубины.
— Ведь это же произведение искусства, — сказал он неожиданно о карбасе. — Его можно было бы поставить в музей, и люди бы ходили любоваться им. А вот здесь, на корме, нужно вырезать инициалы: карбас делали мастера такие-то, чтобы имена ваши остались навечно, как имена художников. Обязательно!
Федоровский рассмеялся, сказал, что карбас строится не для музея, а будет вручен заказчику и тот поплывет на нем в Москву. «И будет плавать по Клязьминскому водохранилищу, — подсказал художник, — по воскресеньям ваш заказчик будет катать на нем друзей да приятелей». Он перестал рисовать, захлопнул этюдник и пошел к двери. Я успел заметить, что набросал он на листе лишь контуры карбаса, а мастеров отчего-то рисовать не стал...
По правде, и меня не раз смущала эта дорога, уготованная шитику. Художник оказался человеком проницательным. Конечно, не для этого надо строить такой карбас: ему бы отправляться путями поморов, открывать земли Сибири. Об этом мы не раз говорили с Николаевским, но всегда приходили к мысли, что для этого надо и родиться помором. И все, что смогли бы мы, городские уже не в первом поколении любители, пройти через Белое море до Кеми. На мой взгляд, это не меняло дела и в общем-то «дачной» судьбы нашего карбаса, но я успокаивал теперь себя тем, что главная цель, поставленная нами, достигнута. На селе вспомнили и восстановили забытый способ шитья судов. Видевшие сейчас, как это делается, запомнят его на долгие годы, пронесут дальше и смогут, во всяком случае, попытаются, сделать то же, когда это понадобится новым исследователям. Ну а что касается музея, то макет шитого карбаса размером в два метра Федоровский пообещал сделать зимою. Теперь это труда ему не составит...
Через несколько дней явился Николаевский со своими товарищами, и, как и говорил Федоровский, все завертелось вверх тормашками. Напрасно Федоровский объяснял, что не пришит планшир, не пробито днище пятниками, что карбас с той и другой стороны надо смолить, ждать, когда смола высохнет, делать руль, мачты, весла... Николаевский же стоял на своем: пятнадцатого спуск — и баста. «Ну, раз так, — сказал Федоровский, — спустим пятнадцатого». И он взялся работать как лошадь, которую нахлестали кнутом. Ломались сверла, что раньше случалось довольно редко, много раз, отесывая на карбасе киль, приделывая кренки, он забывался и, разогнувшись, ударялся о потолок головой, да так, что однажды едва сполз, добрался до кресла и сидел долго, закрывшись рукой.