Беспокойные дали

Откинувшись на спинку кресла и слегка прищурившись, Илья внимательно разглядывал Андрея, как будто вдруг увидел в нём нечто необычайное и старался это необычайное получше запомнить.

— Что ты меня так гипнотизируешь? — удивился Андрей.

— Да вот гляжу на тебя и думаю — какое все-таки никчемное у нас государство. Такие, как ты, одаренные умом, интуицией, энтузиазмом движут наш прогресс, а государство всем остепененным без разбору сует подачку по четвертаку — веселитесь, ребята от души. Больше того, в бесцветном море остепененных кандидатов и докторов, вы растворены как чаинки в кипятке. Вас, дающих обычной воде аромат, вкус и запах, потом сольют, как отстой, а букетом будут долго гордиться другие. Что проходимцы, защитившиеся «на халяву», что ты и тебе подобные, горбом пропахавшие науку, получившие полезные результаты, вы все едины, уравнены и укатаны бюрократическим катком. А по жизни халявщики быстренько уходят от вас, трудоголиков, в отрыв, захватывают руководящие кресла, и вами же помыкают.

— Ну и пусть себе рвут. Мне-то что? — нервно возразил Андрей.

— Тебе–то, может быть, и пусть, — с досадой ответил Илья, — а вот для дела, если по большому счету, это заранее запрограммированная катастрофа. Поверь мне, нет страшнее ученого невежды. А их, к сожалению, во всех отраслях год от года становится всё больше и больше…

Кручинин надолго замолчал, рассеянно покручивая фужер за тонкую ножку. Андрей смотрел на него, и думал: «А ведь он намного мудрее и глубже, чем я со своими научными заморочками. Он знает жизнь и делает конкретные дела. И он, конечно же, прав: моя жизнь, мои заботы и проблемы ничтожны, мелочны и необъяснимы для людей дела. Это, наверное, большая беда, но я это, скорее всего, не осознаю никогда, поскольку мой мир и его мир — это разбегающиеся миры. Мы можем только наблюдать друг за другом, но ни соединиться, ни даже пересечься нам не дано. Каждый проживет свою жизнь. Жизнь, которую он создал своим разумом, своей интуицией, своим характером. Можно, конечно, давать советы, можно их воспринимать или не воспринимать, но жить по советам нельзя…»

Наконец, их взгляды встретились. Илья улыбнулся. Встал, подошел и обнял Андрея:

— Ты не обижайся! Это я так. Что-то меня понесло не в ту степь. Ты же знаешь, я искренне рад твоей победе. Рад, что труд твой, наконец, получил завершение. Я знаю, что ты на этом не успокоишься. И правильно сделаешь! Ты творческий человек и я горжусь, что у меня есть такой друг! Давай выпьем за твои будущие победы, в которых я нисколько не сомневаюсь!…

На следующий день, попрощавшись с заботливыми друзьями, Андрей отправился в гости к своему шефу. Тот ещё на кафедральной пирушке по поводу успешной защиты взял с Андрея слово, что накануне отлета в Баку, в воскресенье в тринадцать он будет у него на домашнем обеде.

Дочь Светлана, ярко размалеванная блондинка двадцати семи лет, участвовать в обеде отказалась, сославшись на обещание быть у подруги по важному делу. Супруга Прохорова, красивая ухоженная женщина лет пятидесяти, с тонким нервным лицом и холодным недовольным взглядом, немного посидев с ними, удалилась, объявив, что в чисто мужской кампании ей всегда скучно.

За праздничным столом они остались вдвоем, не считая пятнистой догини Доры, которая, развалившись на полу возле стула Андрея, ревниво «пасла» его. Разговор не клеился. Оба чувствовали себя неуютно и лихорадочно пытались как-то оживить беседу. Наконец, Прохоров не выдержал:

— Чего мы с тобой здесь маемся в четырех стенах? Смотри, какой великолепный день. Давай–ка махнем на природу?

Не успел Артем Ермолаевич закончить фразу, как с оглушительным лаем взвилась Дора, и грациозно перемахнув через открытое окно на улицу (Прохоровы жили на первом этаже) метнулась к стоявшей поодаль машине.

Прохоров расхохотался:

— Вот стерва! Придется брать с собой. Иначе не выпустит. Будет бросаться под колеса и учинит такую истерику, что сбегутся соседи.

Прихватив со стола снеди, бутылку коньяку и рюмки, они отправились к машине.

— Поедем проселком в лес, — перехватив взгляд Платонова, пояснил Артем Ермолаевич. — Там гаишников нет, да и это, — он кивнул на бутылку, — не та мера, которой можно вывести из строя мой вестибулярный аппарат.

Минут через тридцать уютно расположились на облюбованной поляне. Дора, словно сапер, деловито обежала территорию, тщательно всё обнюхав. Убедившись в полной безопасности хозяина, смачно проглотив кусок мясного пирога, растянулась на бархатистой траве и, пригретая солнышком, блаженно закрыла глаза.

Мужики выпили. Молча пожевали. Разговор опять не залаживался. Оба чувствовали острую потребность высказаться. У обоих было тяжело на душе от накопившихся за годы неудач, житейской неустроенности, застарелых обид, но каждый стеснялся раскрыться первым, опасаясь быть не понятым.

Начал Андрей:

— Вот защитился я, а нет ни радости, ни удовлетворения. Скорее наоборот: уныние и тоска. Где тот символ, который терзал и маячил столько лет? Нет его. И я уже теперь ловлю себя на том: а был ли он? Может быть, это был всего лишь призрак, миф, который я сам придумал и в который безоглядно верил все эти годы? Сиреневый туман, который исчез с первым свежим ветерком? Вот вчера прорвался к одной директорше продмага. Говорю: «Помогите, у меня счастливый день — я защитил кандидатскую диссертацию», а она смотрит на меня, как на психа, кривит свои хорошенькие крашеные губки и отвечает: «Тоже мне событие. Сдал экзамен. Ну и что? Вот если бы женился, тогда ещё можно понять, а то защитился! Эка невидаль!» А сама толком даже не представляет, о чем речь. Или потом, уже вечером, друг Илья, толковый, современный мужик, как узнал, что за все мои потуги накинут мне к зарплате четвертак, так чуть со смеху с кресла не свалился. Но самое горькое откровение этих дней — годы ушли в небытиё, а я и не заметил, что оказался один–одинешенек. Ведь я сразу же после объявления результатов, помчался на почту, чтобы осчастливить всех своей победой, схватил бланки,…а осчастливливать–то некого!

Артем Ермолаевич слушал Андрея сосредоточенно, не перебивая. Когда Платонов выговорился, он разлил коньяк по рюмкам, кивнул: «Выпьем!», пососал ломтик лимона, и не спеша начал:

— Вот ты сокрушаешься, что никто не понимает и не разделяет твоего счастья. Никого не трогает твоя победа, твой успех. А, собственно, почему все это должно кого-то трогать? Ты прикинь-ка на себя: часто ли ты от души радовался успехам окружающих тебя людей? Горевал их горем? Страдал их страданиями? А ведь у каждого из них тоже бывали и свои значительные победы, и тяжелые поражения и они, наверняка, так или иначе пытались тебе об этом поведать. Спроси-ка себя, часто ли откликался ты на их зов? К великому сожалению, и об этом предпочитают умалчивать, люди год от года становятся все разобщеннее, мельче духовно, прагматичнее и, хотим мы это признавать или нет, — эгоистичнее. И в этом нет ничего трагического. Это закон природы.

Он пристально посмотрел на Андрея:

— Да, да Закон одиночества — это закон природы. С развитием цивилизации эгоизм в людях будет только усиливаться, потому что в урбанизированном мире, который мы сгромоздили, и который с упорством обреченного продолжаем громоздить, выжить смогут только эгоистичные прагматики. А чувства, как ни прискорбно в этом признаться, отойдут на второй и даже третий план. Золотой век человечества, увы, уже прошел. Ни Чеховых, ни Пушкиных, ни Буниных, ни Тютчевых, ни Тургеневых, ни Блоков уже не будет никогда. Природа экономна, она не терпит повторений. В конце концов, эгоизм сам по себе не так уж и плох. Все великие творцы были эгоистами. Гений ведь нельзя тиражировать. Сейчас главное, чтобы у человечества хватило ума не допустить перерастания эгоизма в цинизм и воинствующий нигилизм. Вот тогда точно всем будет хана. Человек объединяется и духом и телом лишь в редкие минуты опасности, когда срабатывает инстинкт самосохранения. Вот тогда народ действительно могуч и непобедим. Вспомни-ка нашу историю. Защита своего очага, своей Родины — сильное и очень объединяющее чувство. С ним может сравниться разве что вера — духовный стержень любой нации. Но вся то и беда в том, что и эти святые чувства из людей напрочь вытравили пустопорожними лозунгами, бесконечной трепотней о скором коммунизме, где и работать-то будут по желанию, и жить-то по потребностям. Глупее ничего придумать нельзя, а народ верит и ждет коммунистической халявы…