Святой патриарх

— Отрясу… отрясу, — бормотал он, когда, тотчас после этого, на него стали надевать простую мантию с «источниками» и чёрный клобук. — Бегу во ин град, бегу в пустыню…

Взяв в руки простую палку, он быстро вышел из алтаря и направился было к выходным дверям. Что-то страшное и в то же время обаятельное было во всей его фигуре. Сначала было все шарахнулись от него с испугу в сторону, но потом задние бросились к дверям и заслонили их собою.

— Не пустим! не пустим! — застонала толпа. Женщины истерически рыдали, валяясь в ногах у упрямца и целуя его ризы, ноги, палку… Выпустили только Крутицкого митрополита Питирима, который поспешил во дворец доложить царю о том, что происходило в соборе.

Царь был поражён, как громом, нежданной вестью… «Точно сплю с открытыми глазами и всё это вижу во сне», — бормотал он, хватаясь за голову и беспомощно озираясь. Глаза его упали на стоявшего тут же князя Трубецкого, Алексея Никитича, великого стратига московского[7].

— Иди, Алексей, образумь его, скажи: я жалую его, не гоню… рад ему… Ох, Господи!

Трубецкой явился в собор. Никон сидел на нижней ступени патриаршего места, чертя в задумчивости посохом по церковному помосту. Трубецкой подошёл к нему под благословение.

— Прошло моё благословение, недостоин я быть в патриархах, — сказал Никон, не давая Трубецкому благословения. — Недостоин.

— Какое твоё недостоинство? Что ты сделал? — спросил недоумевающий Трубецкой.

— Если тебе надобно, то я стану тебе каяться, — с горькою ирониею отвечал патриарх. — Всему собору, всем православным христианам буду каяться.

В толпе послышался ропот. Трубецкой смутился.

— Это не моё дело, не кайся, — бормотал он, — скажи только, зачем бежишь, престол свой оставляешь? Живи, не оставляй престола! Великий государь наш тебя милует и рад тебе.

Никон вынул из-под мантии клок бумаги, что сейчас исписал за престолом, и подал Трубецкому.

— Поднеси это государю… Попроси царское величество, чтоб пожаловал мне келью.

Трубецкой ушёл. Патриарх, несмотря на свою железную волю, озирался растерянно, видимо не находя себе места: то садился на нижней ступени патриаршего места, как бы униженно припадая к ногам обезумевшей от изумления толпы, то вставал и порывался к дверям. Но народ с плачем не пускал его, падая перед ним ниц или простирая к небу руки. Картина была потрясающая. Женщины то рыдали, сбившись в кучу, как овцы в зной, то ползали у ног упрямца, стукаясь головами о каменный церковный помост.

Не выдержал и патриарх — заплакал: беспомощно опустившись на нижнюю ступень своего седалища, он припал лицом к ладони и тихо, беззвучно рыдал.

Это уже было выше меры. Церковь вся огласилась рыданиями. Даже сторожа, забившись по углам, плакали.

Но снова явился Трубецкой и, отдавая Никону назад письмо его, сказал: «Великий государь указал тебе сказать, чтоб ты патриаршества не оставлял, а келий-де на патриаршем дворе много».

— Уже я слова своего не переменю, — сказал патриарх и вышел из собора.

Теперь уж его никто не останавливал. Народ чувствовал, что вместе с патриархом и ему нанесена обида… Стоит ли-де настаивать после этого!

Но, когда Никон хотел сесть в карету, народ бросился на неё и выпряг лошадей. Никон пошёл пешком чрез Кремль — народ за ним. Патриарх хотел уйти Спасскими воротами — народ запер ворота. Тогда Никон сел в нишу под воротами, в «печуру». Народ запрудил всю эту половину Кремля, и только посланные из дворца бояре могли заставить народ выпустить своего пленника.

Опальный патриарх пошёл пешком до своего подворья, на Ильинку, а народ, провожая его, плакал словно по покойнику.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всё это вспомнил теперь Никон, возвращаясь в свой Воскресенский монастырь из Москвы, куда он попытался было, но так неудачно, снова воротиться из своего добровольного, а теперь невольного изгнания. Тяжело было у него на душе. Да и как переменилось всё в эти долгие, мучительно однообразные шесть лет изгнания? Тогда, оскорблённый и униженный, он ехал в изгнание всё-таки полный надежд, что его скоро воротят, попросят назад, и торжество его будет полное. Теперь он возвращался, полный мрачной безнадёжности и тоски: мало того, что теперь его выгнали как собаку — впереди ещё ждёт его суд вселенских патриархов[8]. «О! наёмники!» — невольно вырвалось у него слово — и он оглянулся назад. Сани его катились по той же однообразной снежной равнине, по которой он, несколько часов тому назад, ночью, ехал с тайною надеждою на победу… Нет, не победа ждала его, а глубокое посрамление…

И он снова мыслью переносился в прошлое. Тогда, шесть лет назад, эти поля покрыты были зеленью; теперь — кругом саван белый — глазам больно от этого снежного моря…

Вспоминалась ему вся его горькая, одинокая жизнь в монастыре и та светлая, полная торжества, власти и славы жизнь, когда он ещё не покидал патриаршего престола. Припомнилась и последняя, прошлогодняя схватка с Паисием Лигаридом[9] и другими посланцами царя… Пришли они к нему в келью целым сонмищем, а впереди всех этот грек-бродяга, Паисий… Не вытерпело сердце буйного патриарха, и он ринулся вепрем на бедного гречина.

«Вор! нехристь! собака! самоставник! мужик! — закричал он, стуча об пол посохом. — Давно ли на тебе архиерейское одеяние? Есть ли у тебя ко мне грамоты от вселенских патриархов? Тебе не впервой тыкаться по государствам да мутить. У нас того же захотел!»

Но увёртливый Одиссей не смутился.

— Отвечай мне по-евангельски, — мягко сказал Паисий по-латыни, — проклинал ли ты царя?

— Я служу за царя молебны, — накинулся на него Никон, когда ему перевели слова Паисия. — А ты зачем говоришь со мною на проклятом латинском языке?

— Языки не прокляты, — отвечал Паисий, — огненный дух сошёл в виде языков. Я же говорю с тобою по-еллински, потому что ты невежда и не понимаешь этого золотого языка.

А тут некстати вмешался Иосиф, архиепископ астраханский[10].

— И ты туда же! — крикнул на него Никон. — А помнишь ли, бедный, своё обещание? Обещался ты и царя не слушать, а теперь суёшься! Али тебе, бедному, дали что-нибудь? Я ни слушать тебя, ни говорить с тобою не стану.

— А для чего ты, — вмешался в спор Одоевский, — для чего на молебнах жалованную государеву грамоту приносил, под крест клал и под образ Богородицы, читать её приказывал и из псалмов клятвенные слова говорил?

— Я на литургии, после заамвонной молитвы, со всем собором молебен служил, государеву грамоту прочитать велел, под крест и под образ Богородицы клал, а клятву износил на обидящего мя, на Ромашку Боборыкина, а не на великого государя.

Те не верили, настаивали на своём. Никон не вынес больше и закричал:

— А хотя бы я и к лицу великого государя клятву износил — так что ж? Я за такие обиды и теперь стану молиться: приложи, Господи, зла славным земли!

А потом, обратившись к Иосифу, спросил:

— Какой-то у вас теперь там на Москве собор, и кто приказывал его вам открывать?

Иосиф отвечал:

— Этот собор созван по указу великого государя ради твоего неистовства; а тебе до этого дела нет: ты своё достоинство патриаршеское оставил.

— Я своего достоинства патриаршеского не оставлял.

— Как не оставлял? — Ему показали письмо. — А это разве не твоё письмо, где ты пишешь, что не возвратишься на патриаршество, как пёс на свою блевотину? Разве не сам ты писался бывшим патриархом? И после этого годится ли тебе называться патриархом?

— Я и теперь государю не патриарх! — загремел упрямец.

— А по самовольному с патриаршего престола удалению и по нынешним неистовствам твоим ты и нам всем не патриарх… Достоин ты за свои неистовства ссылки и подначальства крепкого, потому что великому государю делаешь многие досады и в мире смуту.

Тут уже Никон окончательно вышел из себя и закричал не своим голосом: