Страница 7 из 10
Когда Миронов-младший сделал последний стежок и с жалостью посмотрел на свои исколотые непослушной иголкой пальцы, то, несмотря на страшную усталость, нашел-таки силы пошутить:
– Ну вот, в бою еще не был, а уже весь изранен. Швея из тебя, Леха, скажем прямо, дрянь!
Команда «отбой!», прозвучавшая из уст дежурного по роте сержанта после вечерней поверки, заставила оживиться всех и отныне стала, пожалуй, самой любимой командой курсантов…
Алексей аккуратно, как научили, уложил обмундирование на табурете, забрался в койку на втором ярусе, прикрыл глаза и чуть ли не застонал от наслаждения – настолько он устал за этот суматошный бесконечный день. Прежде чем провалиться в черную яму сна, Миронов успел подумать, что в этом училище, пожалуй, будет еще труднее, чем во время учебы и работы на заводе. Следующую мысль об отце Лешка так и не додумал – уснул.
Через неделю новобранцы, успешно прошедшие, как посчитало командование, краткий курс молодого бойца, приняли присягу.
«Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров, комиссаров и начальников.
Я клянусь добросовестно изучать военное дело, всемерно беречь военное и народное имущество и до последнего дыхания быть преданным своему народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству.
Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины – Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами.
Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся…»
И началась учеба!
Строевая подготовка, огневая и изучение матчасти стрелкового оружия, стоящего на вооружении РККА, зубрежка уставов – да чтоб каждая буковка от зубов отскакивала! Физическая подготовка – многие из курсантов толком и подтянуться-то на перекладине-турнике не могли, поскольку силенок у мальчишек от постоянного недоедания отнюдь не прибавлялось. Тактика, военная топография – больше половины новобранцев ни карту, ни простой компас до училища и в глаза не видели! Политзанятия, на которых курсанты так и норовили незаметно уронить голову на руки и хотя бы несколько минут поспать. Кроме муштры и учебы на плечи курсантов ложились и бесконечные наряды на работы: по кухне, по распиловке и колке дров – как для кухни, так и для отопления казарменных и прочих помещений, по уборке территории и многие другие. Плюс несение караульной службы – в качестве часового, охраняющего указанные командованием военные объекты на территории училища.
На еду и сон курсантам оставалось совсем немного времени, что, по мнению старшины Хоменко, было очень даже хорошо.
– Красноармеец не должен болтаться без дела ни одной минуты, – иронически щурился старшина и, твердея лицом, пояснял: – От безделья у него мысли насчет женского пола, выпивки и прочих глупостей появляются, а это есть прямой вред боевой и политической подготовке!
Занятия проводили как офицеры, командиры учебных взводов, так и сержанты, а порой в роли преподавателя выступал и сам старшина Хоменко, по поводу которого курсанты частенько позволяли себе совершенно не литературные выражения, суть которых выглядела примерно так: «Вот же сволочь неугомонная, дуб уставной! Этот уж точно никогда не спит, гад!»
Хоменко, с изящной литературой тоже, видимо, не очень-то друживший, учил курсантов по своей особой методе – на что, судя по красовавшемуся на его груди ордену Красной Звезды, имел полное право. По слухам, старшина успел повоевать не только в сорок первом, но и на финской съел не один котелок каши и отправил на тот свет добрый десяток крепких финских мужиков.
На занятиях по тактике старшина неторопливо шел рядом с пытающимся ползти по-пластунски курсантом и, то и дело бесцеремонно постукивая носком своего сапога по мягким частям тела ученика, приговаривал: «Что ж ты задницу на целых полметра от земли поднимаешь, а? К земле пузом прижимайся – да покрепче, как к бабе своей! Ты, так-перетак тебя, знаешь, что добрая половина ранений на фронте приходится как раз на это смешное место? Первая же пуля вырвет тебе кусок мяса с кулак величиной – и на чем ты, дурак, сидеть будешь, какой тогда из тебя боец? Вот я бы на месте командования за ранение в… эти мягкости как за самострел судил!»
Хоменко мог в любой момент подловить курсанта на неточном цитировании какого-либо из пунктов устава, и тогда старшина подозрительно ласковым голосом предлагал бойцу «сбегать в расположение роты» и свериться с первоисточником. Почему-то особенно нравилось старшине проверять знание уставов именно на учебном полигоне, раскинувшемся километрах в пяти от училища.
В определенной мере, как выяснилось, обладал старшина Хоменко и некоей своеобразной тягой к театральному искусству. Когда Миронову выпало проползти добрую сотню метров, имитируя доставку ящика с патронами на передовую, Лешка, как ни старался, назначенный старшиной норматив не выполнил. Хоменко встретил тяжело дышавшего и обливавшегося потом курсанта печальным вздохом и предложил, хлопая ладонью по пригорку:
– Садись, Миронов, отдохни! Перекурим не спеша. А куда спешить? – Старшина ткнул пальцем в куривших в сторонке курсантов и почему-то сбился на украинский, что позволял себе нечасто: – Ось, бачь, лежать хлопци – уси побиты. Ждали-чекалы твои патроны, да так и не дождалися. Усих фашисты поубивалы, тай штыками и покололи. А без патронов хто их оставил? А ты, товарищ Миронов, и оставил. И товарищев своих под смерть подвел… А ну, марш на исходную!
И Алексей, бормоча себе под нос, поплелся на исходную, проклиная и старшину, и дурацкий ящик, наполненный песком, и войну, и все на свете.
«Да он, гад, просто издевается над нами, – злился Лешка, устраивая ящик на плече поудобнее. – Хто хлопцев без патронов оставил? Прямо как дед Никодимыч покойный – тот тоже, помнится, говорил, что это я, мол, геройского красноармейца убил, потому что ящик под патроны кривой сколотил. Дались вам эти ящики! Философы… Всех я, получается, убил. Из-за Лешки Миронова и война началась – больше ведь не из-за кого. Черт, скорей бы уже все это закончилось – и на фронт!»
Отношение к старшине Хоменко у Миронова поменялось сразу и навсегда после того, как Лешка волей случая узнал тайну, о которой и не подозревал никто из курсантов.
Старшина вдруг срочно понадобился командиру роты, и подвернувшегося под руку Миронова отправили на розыски. Алексей побежал в общежитие комсостава, отыскал нужную дверь, постучал. Голос за дверью произнес что-то непонятное – Лешка прикинул, что этот звук можно понимать как разрешение, и толкнул дверь.
Хоменко сидел за столом, на котором стояла почти пустая бутылка водки, а рядом на старой газете лежала разрезанная луковица и надкусанный ломоть черного хлеба. Расстегнутый воротник гимнастерки, взъерошенная прическа и мутный, нехороший взгляд красноречиво свидетельствовали: старшина крепко пьян.
– Товарищ старшина, разрешите обратиться? Там ротный… Вас ищет.
– А-а-а, Миронов… – Старшина замедленно кивнул и вяло махнул ладонью: – Садись, Миронов, посиди со мной… немножко. Пить тебе не дам, а сам выпью. День рождения…
– Так это… – смущенно кашлянул Алексей, – поздравляю! Только ротный там…
– Да пошел он! – Хоменко поморщился и нетвердой рукой вылил в стакан остатки водки, выпил. Шумно выдохнул, неторопливо закурил, невидящим взглядом посмотрел куда-то в угол и почти трезвым голосом негромко сказал: – Да не с чем поздравлять, Миронов. Не у меня – дочке сегодня восемь. Было бы… Валентина, жена, с Оленькой моей в Белоруссии под немцем остались: эвакуироваться не успели. Тетка там у Вали какая-то была… Они под вечер в деревню приехали – эсэсовцы и полицаи, которые из наших. Карательный отряд. Пьяные все. То ли партизаны там убили кого, то ли евреев деревенские прятали – не знаю. В общем, всех согнали в старую конюшню колхозную. Деревянную. И сожгли. Сначала гранатами забросали, а потом из огнеметов. А кто из окошек пытался выпрыгнуть, тех из пулеметов. Всех, понимаешь? Всех баб, дедов старых, старух, детишек… Они кричат, воют – а их из огнеметов! И Оленьку мою… А тетки в деревне тогда не было: в райцентр на базар ходила – за солью. Она-то мне потом и написала обо всем. Как деревню-то сожгли, она вроде к партизанам прибилась – через них и весточку послала. И как только дошла ее бумажка – все удивляюсь… Лучше б, сволочь, затерялась где… Понимаешь, эта дура старая жива, а их нет! Ты знаешь, как горелое мясо человечье пахнет? Ничего вы еще не знаете… Вот на передовую попадете – там поймете. Все, иди, Миронов, нечего тебе тут…