Страница 7 из 51
Первая ее должность — инженер в отделе организации труда и заработной платы. Пришло время внедрять в социалистическое производство свои студенческие идеи насчет капиталистического рынка.
Капитализм в дозволенных рамках назывался «бригадным подрядом». Сенсационность этого метода заключалась в его рациональности. Система договоров, согласно которым труд бригады рабочих оплачивался по конечному результату, была выгодна всем — и работягам, получавшим премиальные, и администрации, чьи задания выполнялись в срок или с опережением графика, и потребителям товаров.
Двадцать лет спустя бывший сослуживец не в силах скрыть восхищения молодым специалистом. «Юля сразу произвела неизгладимое впечатление, — вспоминает он. — Хрупкая, нежная, красивая. Большие глаза и умное лицо. До сих пор помню: она тогда была в юбочке с рюшечками и карманчиком»…
Но поражали не только рюшечки с карманчиком. «Тимошенко представляла работу по организации бригадных форм труда. И когда выступила, это был действительно фурор: четкий доклад, знание дела. Мы все тогда просто с открытыми ртами сидели — вот это приобретение для завода!»
Ей повезло. Пять лет на заводе имени Ленина пришлись на судьбоносный период в жизни страны. В 1985 году новый генсек объявил перестройку. Молодой и честолюбивый лидер с ходу взялся реформировать большую и больную страну, начав с экономики. В моде была теория конвергенции, позаимствованная новой властью у академика Андрея Сахарова: соединение лучших качеств социализма и капитализма. Тут бригадный подряд пришелся в самый раз. Юлия Тимошенко оказалась в нужное время в нужном месте. Она выдвинулась в первые ряды. Ее заметило заводское начальство.
Глава четвертая
Тайна первого миллиона
Позже она будет говорить о бедности первых лет замужней жизни в начале перестройки: «И моя семья, и семья моего мужа вообще были очень бедные. До такой степени, что иногда не на что было сок ребенку купить». Она не лукавит, просто оценивает одну эпоху с позиций эпохи совсем другой. Важные партийные чиновники, даже работая в Кремле, действительно могли получать гораздо меньше шахтера, тем более если вкалывал этот шахтер где-нибудь на крайнем Севере. Однако партия и правительство окружали своих верных служителей огромным количеством всевозможных номенклатурных привилегий. В обществе развитого социализма Юле не светили костюмы от «Шанель» и четыре самолета в личном распоряжении. Однако со временем ее ожидала вполне обеспеченная жизнь. Ученая степень, хорошая болгарская дубленка, квартира в престижном районе, еда из спецраспределителя, дом отдыха в Крыму, иногда — поездки за границу.
Для президента газовой корпорации — тоскливое прозябание. С точки зрения девочки из «дома таксиста» — рай.
Наверняка Юля вступила бы в партию, хотя позже она с гордостью заявит, что членом КПСС никогда не была. Стремясь к точности формулировок, отметим: не успела. К тому же это было и не совсем просто. КПСС пыталась хотя бы статистически создавать видимость партии рабочих и крестьян: спускаемые из райкома квоты приема в партию на Машиностроительном заводе им. Ленина были закреплены в основном за пролетариатом. Юный инженер-экономист с университетским дипломом могла бы подпортить статистику.
Однако всего через несколько лет семейной жизни наступили новые времена, и солидная номенклатурная утопия начала расползаться по швам. Все, что в семье Тимошенко знали о своем будущем, о родной стране, о правилах игры по-советски, вдруг стало разваливаться прямо на глазах. Казавшиеся незыблемыми правила менялись каждый месяц. Будущее становилось непредсказуемым. Страна казалась чужой.
У этого непредсказуемого будущего было имя — Михаил Сергеевич Горбачев.
Страна, доставшаяся молодому генсеку после многолетней «гонки на лафетах», пребывала в состоянии куда худшем, нежели Россия, через пятнадцать лет подаренная Ельциным Путину. Речь идёт не только об экономике. Мировое посмешище и страшилище, империя зла на глиняных ногах, СССР вызывал острейшее чувство стыда у всех, кто в нем жил и хоть что-то соображал. Коммунистическая идеология умерла, остались лишь пустые, глупые ритуалы, ушел и великий страх сталинской эпохи; система держалась на инерции и высоких ценах на нефть. Омертвелым членам политбюро было все равно, какой страной они правят и что в мире о них думают. Живому, честолюбивому «Горби» это было не безразлично. Он видел, что экономика на Западе работает эффективней. Он знал, что Советский Союз не выдержит нового витка гонки вооружений, перенесенной Рейганом в космос. Он понимал, что без крутых перемен не обойтись, и мягко назвал их перестройкой. Он полагал, что соединение лучших черт бессмертного ленинского учения с живым опытом прогрессивного западного человечества выведет империю из тупика. Он думал, что ветхую, громоздкую посудину стоит лишь как следует подремонтировать, подлатать — и можно пускаться в дальнейшее плавание. Он не знал, что ее нельзя трогать: рухнет, потонет. Он верил, что в России можно построить капитализм под руководством коммунистической партии.
У Горбачева была своя утопия.
Свобода и развал были запрограммированы в те дни, когда Михаил Сергеевич задумался о переменах и осторожно включил пресловутый «прожектор перестройки» — так называлась новая пропагандистская телепередача, проводник его идей в массы. Горбачев и не подозревал, сколько всего было прикручено к выключателю этого прожектора в тротиловом эквиваленте… Все прочее — шумные съезды, раскол партии, кадровые озарения советского президента, превратившие заурядных его холуев в путчистов с трясущимися руками, — малозначительные детали.
Хотя потомкам интересны и эти детали горбачевской эпохи. В нюансах — ее исторические закономерности и свежие политологические открытия. Потомки прочитают о том, как в те далекие годы эмпирическим путем был выявлен новый русский закон общественного развития: уверенно двигаясь к рынку и демократии, империя должна была пройти неизбежный этап кромешного бандитизма. Причины, по-видимому, в криминальной сущности тоталитарного государства, помноженной на историческое своеобразие загадочного российского пути. Впрочем, постсоветская публицистика доказывала, что ничего исключительного в российском опыте нет. Она искала аналогии и оправдания отечественному разбою в других странах; ее любимой темой стал Чикаго 30-х годов, Аль Капоне превратится чуть ли ни в пример для подражания, журналисты заговорят о неизбежных болезнях роста в эпоху «первоначального накопления капитала», предполагая, что через пару лет или пару десятилетий все как-то само собой утрясется и изменится к лучшему.
Империя разрушалась коммунистами с двух сторон. Снизу ее приватизировали, кусали, обгладывали веселые ребята лет 25–50 с комсомольскими значками, партбилетами и удостоверениями КГБ с золотыми щитом и мечом на красной коже обложки; а сверху идеалисты осуществляли «политическое руководство». И тем, кто сверху был увлечен новой перестроечной утопией «коммунизма с человеческим лицом», и тем, кто снизу закладывал основы своих личных миллиардных состояний, величественная империя была больше не нужна. Поэтому ее тоже в конце концов приватизировали, растащив на куски.
Но всё это было еще впереди, а пока перестройка делала первые шаги, экспериментируя с экономикой. В моду вошло слово «ускорение» — это была попытка вырваться из клещей тотального госплана, научиться зарабатывать деньги, не слишком оглядываясь на идеологические догмы — и как можно быстрее. А по сути номенклатура обменивала текучую власть на текущие счета в западных банках. Меняла мертвые догмы на живые деньги. «Процесс пошел», — радостно заявил в те дни Михаил Сергеевич, имея в виду совсем другое. Фраза стала крылатой.
Старшее поколение номенклатуры поначалу сильно упиралось. Бюрократия теряла власть и называла эту горькую утрату изменой коммунистическим идеалам. Лишь со временем те, кто поумнее, догадались о том, как легко можно эту власть и эти идеалы конвертировать в твердую валюту, недвижимость, нефть, цветные металлы, газ. Поэтому в первых рядах предпринимателей-перестройщиков шли люди молодые. Бизнес конца 80-х годов оседлали комсомольцы. Точнее, комсомольские вожди.