Страница 19 из 28
– Как же! Вот, еду. Ребята перед освобождением малявку на зону кинули, приезжай, мол, Семеныч, встретим честь по чести, приютим, отогреем. Они ж сейчас как шальные – без понятий живут! Людей ни за понюх табаку режут, стреляют друг друга… Сила есть, крутые все – спасу нет, а как за детьми малыми – глаз да глаз нужен… Вот и подскажу кой-чего, чтоб не беспредельничали, понятия блюли… Эх, времена пошли! Где мои семнадцать лет?
– Да уж… – неопределенно хмыкнул Самохин. – И куда идем-катимся?! Зэки тоже… отмороженные какие-то. И главное, управы ведь на вашу братву нет! Чуть что – сразу защитнички находятся! Я вот попробовал сейчас двух чертей, ну, знаешь, из этих – пальцы веером, сопли пузырем, – в соседнем купе окоротить, так за них десантник вступился! Ну, думаю, и хрен с тобой, выпутывайся как знаешь…
– Это ты прав, майор, – поддакнул сосед. – У меня друган есть, вместе на «крытой» пятерик отмотали. Пришло ему время освобождаться. Ну, собрал он кентов, как водится, проводили, кто водочки выпил, кто ширнулся на прощание. А друган – его Колюней зовут – нам свои планы давай расписывать. Мол, на зону ни ногой больше! Отойду, кричит, от вашего преступного сообщества! На кооператорше какой-нибудь женюсь, буду пивко каждый день попивать и шашлык кушать! Раскатал губы! И что самое интересное, через полгода подогнал весточку: действительно, нашел на воле бабенку приличную, она самогонкой торговала. Устроился, сучонок, как у Христа за пазухой. А еще через полгода глядь – а он вот он, Колюня наш, в полосатом прикиде, обратно с этапом на зону пожаловал. Да еще сроку червонец на горбу приволок!
Ну, мы – что да как, а он рассказывает. Жил – не тужил, и впрямь шашлык каждый день хавал! Бабенка души в нем не чаяла – сурьезный мужик и, как говорится, при всех достоинствах. И вот пошел раз Колюня в шашлычную – дался ему этот шашлык! Ну а там пацаны местные – знаешь, какие они теперь? Слово за слово, обложили Колюню матюгами. А тому, естественно, такое обидное отношение со стороны каких-то сявок не канает! Колюня шашлык докушал, а потом шампур одному, самому борзому, в горло вбил. Чтобы, значит, за базаром следил… В итоге трупак, естественно. Вот тебе и свобода! А что делать?! Положение, как говорится, обязывает…
Самохин, спрятав усмешку, кивнул сочувственно, а потом сообщил попутчику:
– Я, дед, на верхней полке прилягу. Притомился чего-то. Сердечко, опять же, пошаливает…
– Ложись, начальник. У тебя, конешно, служба тоже не медом мазана. Сигаретки не будет? А то поискурился в дороге, а купить негде – ночь!
– Возьми там, в левом кармане кителя… Кстати, денег у меня немного, только командировочные… – застилая свежей простыней комковатый вагонный матрац, предупредил Самохин.
– Обижаешь, начальник, аль мы совсем без понятий?! – возмутился дед.
– Слышал такое слово – рефлекс? Он, брат, сам срабатывает. Еще и подумать не успел, а уже того… Шампуром! – устраиваясь на лавке и засыпая, назидательно пробормотал майор.
– Эт точно! – радостно подтвердил дед и успокоил приветливо: – Спи, майор, я в тамбур покурю, чтоб не дымить здесь.
Самохин уснул почти мгновенно, убаюканный глухим перестуком вагонных колес, будто провалился в темную яму.
Проснулся он внезапно, с каким-то тревожным чувством. С извечным опасением пассажира проспать свою станцию, глянул в окно. Светало. Поезд все так же целеустремленно грохотал по степным просторам, мимо зазеленевших обновленно полей, изрезанных кое-где красными глинистыми оврагами, исполосованных прямыми черными нитями пустынных в этот предутренний час дорог, запятнанных сбившимися в стайку человеческими селениями. Огромный окружающий мир под необъятным, хмурым, будто невыспавшимся еще, небом был несопоставимо велик в сравнении с самонадеянно пробиравшимся сквозь него поездом. Как бы со стороны, из необозримой выси, словно в перевернутый бинокль, Самохин увидел вдруг жалкий, похожий на бойкую гусеницу железнодорожный состав, пыльный вагон и себя в нем, в маленьком и затхлом купе. Поезд уже не казался ему неким средоточием жизни, олицетворением несущегося в неведомую, но непременно светлую даль прогресса, а превратился в то, чем и надлежало быть – горячую от натуги, заляпанную мазутом и копотью машину, испуганно и надрывно торопящуюся пересечь огромные, грозящие непредсказуемостью пустынные пространства…
Самохин встряхнулся, освобождаясь от мутных, беспокойных и мгновенно забытых с пробуждением снов, глянул на нижнюю полку. Попутчик спал полусидя, привалившись спиной к замызганной, без наволочки, подушке. В неясном утреннем свете он уже не казался благообразным старичком. Лицо его, будто впитавшее за много лет холодную серость прокуренных камерных стен, стало мертвенно-бледным, щеки ввалились, а очки, не снятые даже на ночь, были обмотаны на дужках для крепости пестрыми нитками. На спящем красовался темно-синий, из дорогой ткани, но изрядно помятый костюм давно вышедшего из моды покроя. Видимо, долгие годы, с момента ареста, ждал он своего владельца где-нибудь на дне вещмешка в зоновской каптерке…
Майор мягко, стараясь не разбудить попутчика, спустился с полки, закурил, попыхивая сизым дымком в приоткрытое окошко. В дверь постучали, заполошно задергали ручкой. Самохин потянулся было открывать, но запор скрежетнул, и в купе влетела проводница. Прикрыв за собой дверь, женщина оглянулась испуганно и зашептала сбивчиво, хватаясь за сердце:
– Ох, не знаю прямо, что делать-то, куда бежать! Вы, что ли, там побудьте пока, вы ж все-таки в органах служите, хоть и не милиционер… А я к бригадиру слетаю. Пусть наряд вызывает, «Скорую помощь»… Ой, доктор-то, наверное, не нужен, если мертвый уже? Он точно мертвый, не дышит, прямо и не знаю, что делать…
Самохин сразу понял, что с прежними развеселыми попутчиками случилось что-то недоброе.
– Офицер-то, десантник, живой? – встревожено спросил он.
– Да живой. Я ж говорю – сидит, молчит, а рядом этот, ну, из лагеря который. Он, кажись, мертвый…
– Там еще третий был… – напомнил Самохин. От волнения он забыл, что стоит перед женщиной в свободных, «семейных» трусах, в старенькой вылинявшей майке, и, спохватившись, сдернул с полки простыню, прикрылся по пояс.
– Ага! – подтвердила, не обращая внимания на его смущение, проводница. – Белобрысый такой… Убег он! Выскочил за дверь и убег вообще из вагона. А чернявенький, с усиками, лежит… Вы-то ушли, а я им постели занесла. Они уже сильно пьяные были, вас ругали. Где, спрашивают у меня, этот майор красно… пузый, что ли? А, красноперый! Мы, говорят, его из поезда под откос выкинем. И еще про Сталина что-то, про Берию. Ну, я вроде смехом с ними, привыкла на этой работе пьяных-то урезонивать. Тихо, говорю, не шумите, ребята, сошел майор уже. Они долго куролесили, песни пели блатные. Потом вроде затихли, угомонились, думаю, слава те, Господи! А тут тебе, светать уже стало, слышу вдруг – грохот оттуда, крик. Я, видно, задремала, не сразу выскочила, глядь – а навстречу мне этот, белобрысый, чуть с ног не сбил. И в тамбур! Без чемодана… Дверь в ихнее купе нараспашку. Я смотрю – а чернявенький на нижней полке лежит, и кровь у него… на груди. А военный, десантник или шут его там разберет, сидит, на мертвого смотрит. Меня заметил, махнул вот так вот рукой и говорит: «Все, умер!» Ужас! Прямо не знаю, что делать-то…
– Сейчас решим, – пообещал Самохин. – Вы в коридорчике подождите пока, я быстро оденусь, и пойдем посмотрим, что там стряслось.
Проводница вышла, а Самохин стал торопливо натягивать брюки.
– Гражданин начальник… Слышите? Гражданин начальник! – шепнули за спиной. Оглянувшись, Самохин увидел, что старик проснулся и смотрит на него испуганно сквозь линзы очков. – Аль замочили кого?
– Доброе утро, товарищ! – наигранно-бодро приветствовал его Самохин.
Дед рывком сел, пригладил пятерней растрепавшиеся жидкие волосы на макушке, зашептал жалко:
– Да ладно, гражданин майор, какой уж я вам товарищ… Как говорится, тамбовский волк мне друг… Я ж особо опасный рецидивист! Меня ж с ходу, первым загребут! Пятнадцать лет из зоны не вылезал. Телевизора цветного не видел, слышал только, что бывают такие… И на самолете ни разу в жизни не летал! Ребята обещали на Кипр свозить самолетом-то… Щас отвезут в каталажку, мать их! И что ж за судьба такая…