Страница 16 из 28
«Мичуринцы хреновы…» – раздраженно думал он о бывших сослуживцах, удивляясь их безмятежному счастью. А ведь они лучше других знали про мир, который затаился покуда, но поднимает уже голову совсем рядом, за надежным до поры колонийским забором. Надежным потому, что тянут лямку старые служаки вроде Самохина. И стоит им отправиться разом на пенсию, как заворочается, забурлит, набирая силу, загнанный в зоны преступный мир, выплеснется за колючую проволоку и стремительно, не сдерживаемый больше никем, зальет улицы городов и поселков…
Так думал Самохин, и мысли эти, тщательно скрываемые от окружающих, позволяли ему чувствовать некий высокий смысл в своей не слишком удачно сложившейся в общем-то жизни.
Причина вызова Самохина в управление вскоре прояснилась и оказалась не связанной с осторожными мечтами майора о пенсии. Собирали очередное совещание колонийских оперов, и требовалось быть готовым представить краткий отчет о количестве совершенных в зоне и раскрытых местными «кумовьями» преступлений, указать число изъятых у зэков запрещенных предметов – колюще-режущих заточек, спиртного, наркотиков, денег…
Все эти сведения Самохин, – изрядно, впрочем, приврав, – записал для памяти в толстый засаленный блокнот и ехать решил налегке, тем более что поезд до областного центра шел всего несколько часов, и если отправиться вечером, то рано утром окажешься на месте, еще и останется время перекусить в станционной забегаловке, а уж потом – в управление, «на сходняк», как пренебрежительно окрестили такие совещания у руководства зоновские опера.
Нужно было позаботиться о билете, и майор пришел на железнодорожный вокзал задолго до прибытия поезда. В этот предвечерний час на перроне было пустынно и тихо, лишь на давно не крашенных лавочках подремывали в окружении чемоданов и узлов жители отдаленных от райцентра поселков, дожидаясь то ли поезда, то ли случайной попутки до дому.
Солнышко пригревало совсем по-летнему. Чахлые, не слишком прижившиеся в засушливом степном климате березки бросали на серый растрескавшийся асфальт длинные ажурные тени, в которых суетились, склевывая только им видимые крошки, вездесущие воробьи.
Когда-то, в молодости, Самохин любил малолюдные станции в захолустных городках российской окраины, с их неторопливым, прерывающимся на мгновение лишь с приходом поезда укладом, с грязными вагонами товарного состава, будто навечно забытого на старых, проржавевших и заросших травой запасных путях, разговорчивыми кассиршами в окошечках билетных касс, тихими ресторанчиками, где за столами, застланными несвежими скатертями, скучают, думая о своей женской доле, вокзальные официантки, а залы ожидания гулки и торжественно пусты.
Позже, когда всякая поездка стала означать беспокойство, сложные, а порой и опасные задания, майор перестал испытывать удовольствие от таких путешествий, ибо связаны они были прежде всего либо с розыском бежавших зэков, либо, как сейчас, с вызовом «на ковер» к начальству, от которого добра тоже ждать не приходится…
В этот раз отчего-то Самохин почувствовал вдруг, что к нему вернулось забытое уже ощущение покоя и непонятной радости – то ли при виде неказистого, но чистенького райцентровского вокзальчика, а может, от волнующего ожидания поезда, который примчится, как всегда, внезапно, раскаленный от степного зноя и скорости, наполнит сонную станцию своим жарким дыханием и людским гомоном, и Самохин, оказавшись в вагоне, помчится вместе с торопящимся составом в синеющую от сумерек, остывающую к ночи степь, отрываясь хотя бы на пару дней от забот и привычного, устоявшегося быта…
«Подам рапорт на пенсию. Вот прямо завтра. Зайду в отдел кадров и подам!» – неожиданно для себя решил Самохин. Потом он уедет с Валюшей куда-нибудь далеко, на таком же скором поезде, выберет городок в центре России, чтобы там, упаси Боже, не было никакой тюрьмы, зоны, на прибереженные к старости деньги купит домик, непременно с садиком, яблонями да вишнями, с палисадником и березками под окнами… Не такими чахлыми, изломанными пыльными бурями да зимними метелями, как здесь, на границе с Азией, а настоящими русскими березками, с призрачно светящимися по вечерам стволами и косматыми, нежно стучащими в стекла окон прядями зеленых ветвей…
Купив билет, Самохин оставшиеся полчаса отправился побродить в окрестностях вокзала. На примыкавшей к перрону площади с единственным монументальным строением – зданием райкома партии и непременным памятником Ленину – было пустынно и тихо. Лишь в отдалении, у скверика с реденькими корявыми деревцами, куда назидательно указывал железобетонный Ильич, виднелась квасная бочка и толпящийся возле нее народ. Майор направился туда, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что торгуют не квасом, а пивом, о чем извещала написанная от руки и криво приляпанная на толстый бочковой бок бумажка.
Очередь состояла из десятка мужиков, нянчивших нетерпеливо пустые трехлитровые банки и полиэтиленовые канистры. Со стороны скверика доносились голоса, раскатистый хохот – там, на пожухлой уже от солнцепека травке, расположились отоварившиеся пивом счастливцы.
Самохин, никогда особо не любивший спиртного, тем более если за ним предстояло выстоять длинную очередь, собрался было уйти, но внимание его привлек спор. Две пожилые, увешанные серебряными монистами казашки тянулись с пустой бутылкой к продавщице, священнодействовавшей краном, из которого, повинуясь ее крепкой руке, брызгала пенистая струя. На пути женщин грудью встал здоровенный, лохматый мужик с яростно выкаченными красными глазами.
– Моя толка бутылка нальет, пить хочим! – бормотала одна из казашек, пытаясь протиснуться к продавщице, на что мужик орал, тыча ей в лицо огромный кукиш:
– Вот тебе, карга! Это из-за вас, баб дурных, сухой закон ввели! Вы, сучки, везде жаловались! Была бы водка, я б с утра стакан выпил, в норму пришел – и на работу! А теперь вот весь день тут сижу, не опохмелюсь никак… Пошли отсюда!
Заметив Самохина, указал на него пальцем:
– Вот майора пропущу без очереди, он человек служилый, не то что вы, дуры. А за это, когда в зоне встретимся, он меня замуткой чая угостит!
– Идет! И чаю дам, и шконку воровскую определю, – пообещал добродушно Самохин. – Только разреши этим бабенкам пивка отведать. Ты ж небось уже полбочки опростал!
– Скажешь тоже, командир… Ведра два, не больше… – Мужик довольно похлопал себя по животу и махнул женщинам: – Раз гражданин начальник приказал, налетай, бабы! Киль манда, или как там по-вашенски…
Самохин ушел, удивляясь про себя, как безошибочно узнают в нем бывшие зэки тюремного офицера, впрочем, забывая или не выказывая на свободе обид на прежнее лагерное начальство. Пробовал Самохин представляться в таких ситуациях пожарником, тем более что форма вроде бы одна и та же, но «спецконтингент» мгновенно распознавал в нем зоновского кума…
На перроне в ожидании поезда уже собирался народ. Рядком расположились старушки – торговки с пирожками, семечками, слегка замаскированными, но легко угадывающимися в сумках бутылками водки и местного самогона.
Среди ожидающих поезда Самохин обратил внимание на рослого, подтянутого, в синей парадной форме старшего лейтенанта-десантника. Он, видимо, приезжал домой на побывку, и теперь его провожала пожилая, седовласая, все еще красивая женщина. Отчего-то подумалось, что она наверняка всю жизнь проработала учительницей в этом городке, непременно одна, на скудную зарплату вырастила красавца-сына, доброго и отважного богатыря, и Самохин растрогался от этой своей догадки, представляя, как они с Валей, гордясь и тревожась, провожали бы своего сына, молодого офицера, на опасную, но почетную армейскую службу…
«Хорошо, хоть эта заваруха в Афганистане кончилась», – порадовался в мыслях майор. Армия опять стала мирной, ухоженной и любимой народом. Шел девяносто первый год, бездумная «перестройка» явно выдыхалась, еще немного, и в стране, может быть с помощью таких вот молодых, честных и отважных офицеров, восстановится порядок, и все пойдет по-прежнему, только гораздо лучше…