Страница 75 из 80
Шишок так зачесал примятую снегом голову, что всего Ваню обрызгал снежной влагой — Ваня опять утёрся. Бросил Шишок валежину наземь, так что снежный дым пошёл, и сказал:
— Пошли, хозяин… Перо, полетели… Чего нам тут рассиживаться…
Ваня поправил лямки котомки, Шишок надел через плечо потемневшую от снега балалайку, Перкун закудахтал по–своему — и пошли.
Повитуха так и осталась сидеть, ровно болотная кочка.
Глава 29. Мальчик на распутье
Буран стал стихать. Снег, посланный чьей‑то скупой рукой, пошёл реденький. А потом и вовсе прекратился. Даже солнышко проглянуло. Правда, тут же и пропало…
Ваня, опередив Шишка, шёл по едва заметным, заметённым снегом следам мальчика и лошади. Он твёрдо решил отдать Большакову одежду со всем, что в ней находится, Соловейке. А если тот так же, как его брат с сестрой, обратился уже в снежного духа, тогда надо по следам дойти до дерева, в дупле которого навьё держит свои жизненные припасы, и положить одежду туда.
Так и двигались по следу маленькой ноги в калоше и огромного мужского башмака, а рядом тянулись вмятины лошадиных копыт.
Долгонько шли… И вот следы шести ног привели к толстому корявому стволу могучего дерева — и оборвались тут… Ни лошади, ни Соловейки… Ваня задрал голову к раскидистой заснеженной вершине — и обомлел: неужто… Поглядел на Шишка, у того затылок прямо на спине лежал… «Святодуб Земелькович?» — прошептал полувопросительно Ваня. Шишок башкой затряс утвердительно, дескать, он это, он, даже не сомневайся, хозяин. Ваня тогда поклонился в пояс родительскому дереву, как учила его бабушка Василиса Гордеевна, и поздоровался. «Не слышит он тебя», — почему‑то шёпотом сказал Шишок. Ваня вопросительно кивнул, дескать, почему не слышит. «Спит, — отвечал на немой вопрос домовик, — зима ведь, все добрые домовики, лешаки, звери да деревья спят… Один я бессонный да неприкаянный…» Видать, так‑то Шишку жалко себя стало — все щёки слезами обмочил, а может, это опять были снежные слёзы… «А весной проснётся?» — с сомнением спросил мальчик. — «А как же!» — воскликнул Шишок.
Перкун тут взлетел на нижний сук и закукарекал — до того звонко и радостно, ровно обыкновенный деревенский петух. А Ваня на дуб полез — руки сами находили, за что ухватиться, ноги не вскальзывали, хотя всюду снег лежал; лез Ваня да лез, помнил ещё дорогу к дуплу. Потрогал себя за голову — а на голове‑то чёрная вязаная шапка с дубовым листком, Святодубова. Нет сейчас на дубе ни листочка, а на шапке лист зеленеет… Ничего, авось, когда весна придёт — народятся листья на дубе, Шишок вон нисколечко не сомневается…
Долез Ваня до дупла, сунул туда руку — нащупал материю, видать, Алёнкина одежонка, глядеть не стал; снял с себя котомку и по очереди стал класть в дупло Большаковы штаны, майку, обувь. Рука в дупле обо что‑то ударилась — Ваня нащупал котёл, ещё там что‑то лежало, не стал он проверять, что это, лезть в чужую нежизнь…
Когда соскочил в снег, Шишок только вздохнул, видать, всё жалел о мелке, лежащем в кармане Большаковых штанов.
Хотели уж уходить, но тут Перкун обнаружил следы по ту сторону дуба — и лошади, и Соловейки… Ване хотелось ещё раз Алёнушку увидать, хоть попрощаться с ней по–человечески, он и двинулся по следам, казалось ему, что Соловейко к сестре должен привести… Или она объявится там же, где брат… Да и не боялся он больше мальчишку — чувствовал, что отстал от него навяк. Потрогал ворот своей нижней рубахи из мешковины, нащупал ладонку — всё на месте.
Шишок же говорил:
— Эх, врала эта Ульяна Марковна насчет Анфисы‑то Гордеевны… Анфиска, конечно, не подарочек — но не стала бы так с родной племянницей… Своя ведь кровь!
Перкун же сказал назидательно:
— Рысь, Шишок, пестра снаружи, а человек изнутри.
Шишковы же слова, вспомнил Ваня.
— Не–ет, — не соглашался домовик, — уверен, Анфиса тут ни сном ни духом. Зря она, конечно, отпускала племянницу к этой злыдне… Но чтоб уговаривать Вальку невинных детушек прикончить — не могла этого Анфиса Гордеевна, хоть вы режьте меня, нет, не могла!
И тут слабенькие мальчишечьи следы, которые вели их, вдруг кончились. След Лыски и дальше идёт среди деревьев, а Соловейкины следы пропали. Но ведь не лежит в снегу одежонка Соловейкина…
— На лошадь сел, — указал домовик. — Вишь, две ноги вбок стали промеж двух пар копыт — а потом и нет их… Верхами поехал…
Пошли дальше, куда Лыскины подкованные ноги приведут. И вдруг много следов лошадиных копыт обнаружилось — вроде топталась она на месте, а и Соловейкины следы вновь появились: соскочил он тут с лошади и стоял за деревом. Прятался? А из‑за дерева видать всё ту же Бурановскую поляну, к ней они вышли, только с другого конца. И снег на поляне валит хлопьями… Что за диво! Тут, на краю леса, где они стоят, снега совсем нет, а там опять, похоже, буран… Другая совсем погода. И Соловейкины следы дальше идут. Лыскины же как‑то стороной проходят, по краю поля.
Сквозь заметь[90] видать — костёр уж догорел. Старухи нет… А лыжи почему‑то так и стоят возле чёрных головешек, и палки в снег воткнуты. Вроде ждут хозяйку… Где же она? Так, без лыж ушла?
Шишок цапнул Ваню за рукав, дескать, вернёмся, но Ваня выдернул руку — и пошёл вперёд по следам, а спутники, делать нечего, за ним… И вдруг видит Ваня: на белейшем снегу сереет комок Соловейкиной рубашки… Остановился: из‑под мешкотной рубахи, — точно такая же надета на Ванином теле, — торчит носок ботинка… Значит, и Соловейко исчез вслед за братом и сестрой… Только следы мальчишеской калоши и мужского ботинка ведут к одежде не отсюда, из леса, а с той стороны поляны… Вернее, виднеются две пары Соловейкиных следов: одни туда уходят, в буран, а другие оттуда. И вот те‑то, вторые, встречные, резко оборвались, слетела с бестелесного рубаха — и упала в снег. Но откуда шёл Соловейко?.. Почему‑то этот вопрос страшно занимает Ваню.
И вдруг он видит нечто странное: в одном месте в снежной замети — огромная прямоугольная прореха… Кругом снег — и вдруг прямоугольник пустоты… И в этой пустоте, похожей на очертания какого‑то забытого строения, стоит белая лошадь… Ровно в стойле… Конюшня на краю поляны? Снег резко огибает давно снесённое строение, конюшню без крыши и без стен… И что‑то там чернеется внутри, не одна там Лыска — в этой конюшне… Что же это? Пригляделся Ваня и увидел сквозь вьюгу, что в конюшне, на балке, — откуда балка‑то? — кто‑то висит… Повитуха! Серая шаль упала на плечи, конец свесился до земли и качается на ветру… Смигнул Ваня — и нет никакой конюшни, на крайней лесной осине висит старуха. Ох, знает он, на чьей верёвке она висит… Рядом — белая лошадь… Фр–р–р… И тут Шишок резко дёрнул его за руку:
— Пошли, хозяин…
И Ваня отвернулся.
— Говорил, не надо сюда возвращаться… — бормочет Шишок, вглядываясь в Ванино закаменевшее лицо.
Повернули к лесу. И вдруг раздалось ржание — Ваня против воли обернулся и увидел: стоит у комка Соловейкиной одежды лошадь и призывно ржёт. Прихватила губами сермяжную рубашку, потом отпустила, подняла голову — и опять заржала… Как будто жеребёнка зовёт…
Шишок опять дёрнул его за руку — и больше Ваня не оборачивался. Так и ушли с Бурановской поляны. На этот раз домовик не стал осматривать Соловейкины заплаты, чтоб мел найти…
Старой тропой шли, Шишок говорил, что вот–вот на дорогу выйдут, а после — пойдут потихоньку и дотемна ещё придут к путям, к станции, и–и скорёхонько домой, на печку.
Ваня молчал.
— Ну что ж теперь делать — на нет и суда нет!.. Придётся вертаться без мела… Да что‑нибудь придумаем: Бог не выдаст, свинья не съест.
Ваня молчал.
— Скорей бы уж дойти, пока не стемнело, а то куриная слепота‑то моя не дремлет, — беспокоился Перкун, — шагу надо прибавить…
Ваня молчал.
И вдруг остановился, споткнувшись: налетел на засыпанный снегом камень… Огляделся: камень стоит возле огромной, побелённой снегом ели, темно-зелёные вислые ветви проглядывают сквозь белизну… Ваня смёл снеговую верхушку с камня и увидел, что походит он на голову обернувшегося коня. И тут Ваня понял, где находится… Все детали разрезанной на куски картины наконец восстановились — и она полностью встала перед ним. Этот камень спас его, вернув их с бабушкой Василисой Гордеевной домой, на 3–ю Земледельческую улицу, когда лесная лихоманка пристала к нему… Сюда‑то, на Бурановскую поляну, и ходили они с бабушкой за плакун–травой… И поляна эта, выходит, — и есть то обидящее место, где пролилась невинная кровушка… Значит, бабушка знала, какое это место!.. А теперь там, на осиновом суку, висит эта старуха…
90
Заметь — метель [Ред.]