Страница 48 из 81
— Вперед! — крикнул лейтенант ослабевшим от лихорадочной дрожи голосом. Танк, покружившись вокруг разрушенного дома и прочесывая пулеметным огнем дорогу, вышел на главную улицу. На другом конце улицы показались еще танки, а за ними пехотинцы-автоматчики.
Город уже наш.
В эту минуту произошло событие, весть о котором потрясла всех оставшихся в городе жителей. Вдруг издали взвыл снаряд дальнобойного орудия противника, зашипел ядовитой змеей и разорвался над башней танка. Машина сделала пол-оборота и осталась неподвижной. Она была похожа на героя, наповал убитого в яростном бою. На миг все смолкло. Из подвалов вышли старики, женщины, девушки и юноши. Танк окружили подоспевшие пехотинцы.
Бородатый сгорбленный старик, с изможденным, изжелта-бледным лицом, замахал руками и заголосил:
— Граждане! Люди добрые! Они первыми вошли в город, первыми!
Из танка вынесли погибших героев. Радист-пулеметчик, Иван Сорокин, был еще жив. Он открыл глаза, посмотрел вокруг угасающим взглядом и прошептал:
— Кто знал Степана Васильева? Он из этого города, наш лейтенант.
Бородатый старик рванулся к пулеметчику.
— Что ты сказал? Что?
Ему показали труп лейтенанта. Он без слов поцеловал сына в лоб, затем, увидев семенившую в толпе старуху, пошел ей навстречу, обнял и ласково попросил:
— Клавдия, голубка, пойдем в подвал. Тебе не нужно смотреть на убитых, пойдем.
Когда старик Лев Васильевич Васильев вернулся к трупу сына, на глазах у стариков, детей, женщин, бойцов и офицеров были слезы. Подняв дрожащую руку, он воскликнул:
— Не надо слез, граждане, люди добрые! Сын мой умер, чтобы жила Россия... — И, сжав руку в кулак, добавил: — Мой сын вернулся домой, как настоящий герой.
На его обнаженной руке синели набухшие жилы. Старик олицетворял собой грозную силу, страдание и жажду мести.
Танкистов похоронили с воинскими почестями. На гробе лейтенанта лежали осенние полевые цветы.
Лев и Клавдия Васильевы тихо плакали, стоя со склоненными головами над сыном-героем. Танк остался стоять в конце улицы как стальной памятник великим освободительным боям.
1943
Анатолий Сафронов. ЧЕСТЬ РОДА
Мучительно тяжким было возвращение Павла Захарова в свой родной шахтерский поселок «Красный луч». Всего полгода хозяйничали здесь немцы, всего шесть месяцев ходили по его земле, в которой тяжелыми пластами лежал первосортный антрацит. Всего полгода! Сто восемьдесят дней и ночей — одна беспросветная ночь.
Было раннее утро. Тишина стояла в поселке такая, что от тягостного предчувствия у Павла сжалось сердце. Всю ночь он с товарищами ехал на открытом грузовике и ни разу не задремал, — все гадал, застанет ли он в живых Женю, жену свою, детишек своих, десятилетних близнецов: Петьку и Шурика и трехлетнюю дочку Нюрочку, отца и старуху мать и, наконец, брата Андрея, который не был призван в армию по болезни глаз. Небольшая семья была у Павла Захарова. У других шахтеров и тетки с дядьками, тещи, племянницы, а у него всего восемь человек, и все они жили в одном просторном домике с желтым балкончиком, с диким виноградом, вьющимся от земли к самой крыше. Таких домиков в поселке было много, несколько улиц, и все они расходились, как лучи, от просторной площади, на которой стоял светло-серый двухэтажный Дворец культуры, а перед ним — памятник Владимиру Ильичу.
Теперь Дворца культуры не было. Еще издали, с борта грузовика он увидел обвалившийся задний фасад дворца. Присмотревшись в утреннем тумане, он увидел, что многие из стройных когда-то домиков полуразрушены, стоят с развороченными крышами, с окнами, заткнутыми подушками и забитыми досками.
На повороте в свой переулок Павел Захаров столкнулся с женщиной, несшей на коромысле ведра. Она прошла мимо, не взглянув на него, закутанная в темную линючую тряпку. Павел обернулся. В усталой, слегка качающейся походке почувствовал что-то знакомое. Почти задыхаясь, он крикнул:
— Женя! Женя!
Женщина медленно обернулась и, как слепая, пошла к нему навстречу. Подойдя ближе, она вскрикнула и, сбросив коромысло с плеч, бросилась к Павлу.
— Паша! — причитала она, целуя, и плача, и гладя лицо мужа худыми, желтыми пальцами. Потом как-то сразу отпрянула от него и закричала на всю улицу: — Паша! Детей... Детей нет! Никого нет! Паша!.. Что ж ты молчишь!!
Он действительно молчал. Он смотрел на худое, восковое, с синими прожилками лицо жены и молчал. О каких детях говорила она? О его детях? Но ведь он знал, что это могло случиться. Знал и отгонял от себя страшные мысли: может, беда минует порог его дома. Два сына и дочь Нюрочка...
— Идем домой.
...Теперь он знал все. Детей у него, Павла Захарова, больше не было. Не было шустрого, с упрямым подбородком Петра, не было робкого, застенчивого Шурика, не было Нюрочки. Они не умерли от голода, — от голода умерла старуха мать, она все последнее отдавала Нюрочке, они не умерли от болезней, бродивших из дома в дом по поселку, — они были шахтерскими детьми, жизнестойкими крепышами.
Свинец оборвал жизнь Петра и Шурика, яд — жизнь Нюрочки. Фашистский свинец. Фашистский яд.
Фронт был далеко. Поселок раскинулся вблизи шоссейной дороги. Немецкие обозы и автоколонны часто останавливались на ночевки и дневки. И вот однажды несколько автомашин оказались выведенными из строя: камеры были проколоты, в моторы насыпан песок с угольной пылью, бензин выпущен на землю... Около машин немецкий часовой ухватил за руку двенадцатилетнего Ванюшку, сына известного на шахте врубмашиниста Лапина. Ванюшка все принял на себя. О чем бы его ни спрашивали, как ни пытали, он только шептал:
— Это сделал я... я! Я один!
Его расстреляли.
А на следующий день по домам поселка ходили немецкие солдаты и полицейские и вытаскивали русских ребятишек — мальчиков и девочек. Отгородившись автоматами от толпы рыдающих и рвущихся матерей и стариков, немцы погнали детишек на стадион. Там их расстреляли. Совсем маленьким они смазывали губы каким-то сильнодействующим ядом. Перед казнью немецкий офицер прокричал несколько слов:
— Ви есть руссиш киндер... Ви есть враг германски государств. Мы будем уничтожайт каждый руссиш род...
Затем он два раза выстрелил из пистолета, и два мальчугана упали к его ногам. Потом началось страшное...
Все это узнал Павел со слов скупо плачущей жены. Слез у нее уже не было. Павел спросил:
— А могилка где?
— В братской они похоронены, с бойцами вместе... На площади, где памятник был...
Накинув шинель, Павел вышел из дома. Почти бегом добежал он до площади. На деревянном обелиске было много фамилий и имен. В одном из столбиков он увидел и свою фамилию: Захаров.
Затуманенными глазами прочел:
«Захаров Петр — 10 лет.
Захаров Александр — 10 лет.
Захарова Анна — 3 года».
Он поднял глаза:
«Свиридова Софья — 2 года.
Свиридов Георгий — 8 месяцев».
И еще, и еще фамилии и имена. Многих из них он знал, с отцами многих из них дружил, вместе спускался в забой, в праздничные дни ходил с гармошкой по поселку...
Русские дети лежали в могиле. Вместе с ними лежали бойцы и командиры:
«Старший лейтенант Безменов Владимир.
Гвардии сержант Кучерявов Иван.
Красноармеец Поляков Петр...»
И вдруг Павел вспомнил переданные женой слова немецкого офицера: «Мы будем уничтожайт каждый руссиш род…»
Павел вытер глаза. Подожди, подожди... Каждый русский род? Это значит, всю его семью? Это — чтобы кончился потомственный русский род шахтеров Захаровых, чтобы кончился род Свиридовых, Лапиных, Безменовых?! Каждый русский род! Павел заскрипел зубами. Род Захаровых! Но его род стоит на русской земле много десятилетий, крепко, корнями своими уходит глубоко в Смоленские леса, в которых в Отечественную войну 1812 года бил наполеоновскую армию отряд партизан под командованием крепостного крестьянина Захара. Все партизаны из этого отряда после войны стали Захаровыми.