Живая память

Очнулся я около полуночи, но, когда посмотрел вокруг, подумал, что сплю. Вокруг все было бело, крупными хлопьями валил снег. Откуда он взялся? Наша полуторка медленно двигалась через белый лес в плотной колонне грузовиков справа от дороги, а слева шла артиллерия. За стволы орудий, нереально длинные и толстые, побеленные сверху, цеплялись тоже побеленные, со снегом на пилотках и на плечах, смертельно усталые пехотинцы — так было легче идти. А со стороны казалось, что они тащат орудия на себе. И полное молчание, ни одного слова, только тяжелое, с хрипом дыхание и временами надсадный кашель. Глаза отказывались верить тому, что видели...

Остаток ночи мы провели в какой-то избе. Хозяйка всю ночь топила печь, в больших чугунах кипятила чай и варила картошку для проезжающих. Картошкой в мундире поужинали и мы. В белом мутном поле валил снег и редко ухали бомбы — немецкие летчики бросали их вслепую, «играли на нервах».

Утром мой попутчик все на той же самой полуторке довез меня до вокзала в Подольске. Простились крепким рукопожатием. Он повел машину в авиачасть, которой она принадлежала, а я уехал в Москву и утром на следующий день, завернув по совету попутчика в одно военное учреждение, получил новое назначение — на инженерные курсы в Кострому. Перед отъездом выпало несколько часов свободного времени, и я, не тешась никакими иллюзиями, а из чистого любопытства заглянул на Киевский вокзал. Сверток с патефоном и часами покрылся легким слоем пыли, но стоял на том же самом месте, где я его оставил.

Не знаю, как сложилась бы моя судьба на войне, но начавшаяся на скамейке вокзала история привела к тому, что я стал капитаном и комбатом. Впрочем, и не это главное. Встреча с лейтенантом, хотя не породила она ни долгой дружбы, ни взаимно доверчивых излияний — для этого и времени не было,— крепко засела в моей памяти; его спокойствие в критических обстоятельствах, здоровая рассудительность и находчивость многому научили и пригодились не раз в тяжелых обстоятельствах, особенно летом сорок второго, во время боев на Дону.

И теперь мне часто думается: именно такие люди выигрывают войны и тащат на плечах мир.

Как сказал Староиванников:

   — Безногий душой крыльев не придумает...

Константин Лордкипанидзе. ТАК ДАВАЛСЬ ПОБЕДА

В ранние зимние сумерки хрустнуло тонкое кружево прибрежного льда, и легкие десантные лодки закачались на волках горной реки. За ними двинулись наскоро связанные тяжелые плоты, груженные пушками и тягачами. Плоты сильно кренило, людей заливало водой, колеса орудий сбивали колодки, скользили по бревнам, увлекая за собой насквозь промокших людей. А вода была холодная, и металл обжигал пальцы, словно огнем, и река мчалась со скоростью три-четыре метра в секунду, и немцы были близко.

Люди делали все, чтобы скрытно и вовремя переправиться на вражеский берег, внезапно атаковать врага.

Первая линия немецких окопов проходила по невысоким песчаным курганам, и роте Григория Какабадзе, раньше других высадившейся на поросшую камышами отмель, нужно было совершить фланговый обход — пробиться через глубокие плавни и большие заросли.

Только тот, кто видел эти гиблые места нашего фронта, поймет, какую выносливость, настойчивость, упорство должен проявить человек, чтобы в декабрьскую стужу пройти без передышки несколько километров по этим еще не замерзшим плавням и прямо с ходу завязать бой.

Густы здешние заросли, так густы — даже пичужке не расправить в них крыльев.

Тяжело вооруженные бойцы местами по грудь проваливались в холодную болотную воду. Морозный ветер захватывал дыхание. Холод проникал в мускулы, в кости. Руки немели, ноги наливались свинцом.

В эту трудную атаку воинов-грузин вел уже немолодой, тронутый густой сединой, капитан Николай Амиридзе — участник первой мировой войны. Еще тогда, тридцать лет назад, в Карпатах, он, солдат русской армии, научился бить немца-захватчика. Хорошо научился, порукой тому — четыре «Георгия», с которыми он вернулся домой. И сейчас, умудренный опытом минувших сражений, он снова взялся за оружие, чтоб защитить родной Кавказ от нашествия фашистских полчищ.

Бойцы любили своего командира, верили ему, знали — с ним они не пропадут.

Началась артиллерийская подготовка.

Застигнутые неожиданным мощным огневым налетом, немцы, занимавшие передние окопы и траншеи, рассыпались по убежищам, чтобы отсидеться в них до начала атаки нашей пехоты.

...В камышах стоял ледяной холод. Морозный воздух буравил легкие. Но солдатам, видевшим, как шел впереди седой командир, болотная вода казалась не очень холодной, и лютый ветер как будто не так уж больно кусал.

Никто не отставал. На ходу растирали замерзшие руки, щеки, уши и, если удавалось набрести на узкую тропу, бегом на месте набирали тепло.

Казалось, плавням не будет конца. Но вот выбрались наконец на сушу. Глухо отдавала скованная морозом земля, звезды зябли в полуночном декабрьском небе. Вдалеке смутно обозначались гребни низких курганов.

И пока бойцы, отжав мокрые шинели, спускались в занесенную снегом ложбину, старший сержант Басилашвили и опытнейший сапер-разведчик Чаргейшвили вызвались отыскать вражеский броневой колпак, скрытый где-то в складках третьего кургана.

Немцы тщательно маскировали эти колпаки и пользовались ими только в самые напряженные моменты боя. Обнаружить их было очень трудно.

Три часа подряд ползали разведчики по скользким курганам, бродили по болотным кочкам и тропам. Устали, зато счастье разведчика и теперь не изменило друзьям.

Прощупывая места предстоящего сражения, Басилашвили и Чаргейшвили перед третьим курганом внезапно подверглись пулеметному обстрелу.

Разведчики укрылись в воронке и стали наблюдать.

По глуховатому звуку выстрелов справа они догадывались, что немцы стреляли не с открытого места. Значит — недалеко опасное огневое гнездо. Скрытно они приблизились к нему так близко, что гарнизон броневого колпака, не разобравшись, что и как, открыл стрельбу и тем самым выдал себя.

По вспышкам огня Чаргейшвили и Басилашвили точно засекли местонахождение колпака и пошли обратно через болотный кустарник.

Пройдя немного, они вышли на широкую тропу.

Вдруг шагавший впереди Чаргейшвили услыхал под собой короткий, приглушенный звук. Он вздрогнул и настороженным чутьем сапера угадал, что наступил на мину. Сейчас эта мина выпрыгнет из земли и взорвется.

Чаргейшвили не растерялся, мигом отскочил и упал на землю, успев крикнуть: «Ложись!»

И в то же мгновение увидел, как что-то стремительно вырвалось из-под снега.

Раздался оглушительный взрыв. Чаргейшвили сильно тряхнуло. Но и только. Даже не царапнуло.

Придя в себя, он услышал глубокий вздох, похожий на стон. Он понял: следовавший за ним Басилашвили ранен.

Быстро подполз к товарищу.

   — Живой? — радостно спросил он, заметив, как раненый старался левой, здоровой рукой вскрыть перевязочный пакет.

   — Что это? — вместо ответа переспросил Басилашвили.

   — Минное поле!

   — Минное поле! И как на беду — на единственной дороге среди болот, по которой рота Какабадзе должна выйти в фланг третьего кургана.

Очевидно, наши саперы недоглядели это препятствие, не все проходы очистили.

   — Вчера мы убрали все мины, — сказал Чаргейшвили, оглядывая кустарник, запорошенный снегом. И только сейчас заметил на снегу свежие следы, не наши следы. Видимо, немцы снова заглянули сюда и заложили мины.

   — Вон и усики из-под снега торчат, — добавил он, доставая свой пакет, чтобы помочь товарищу перевязать рану.

Пересилив боль, Басилашвили оперся на локоть и почти прокричал:

   — С этим я сам справлюсь, а ты иди, нужно предупредить, чтобы прислали саперов.

Чаргейшвили взглянул на часы. Видно было, его что-то глубоко волновало. Артиллерийская подготовка вот-вот кончится. До начала атаки осталось совсем немного — каких-нибудь полчаса. За это время саперы никак не подоспеют. А роте Какабадзе обойти минное поле и трудно и опасно. Трудно потому, что полное бездорожье задержит обходное движение. Опасно потому, что утро выдалось ясное, без обычного тумана, и неприятель легко обнаружит маневр атакующей роты.