Страница 4 из 25
— Завтра Антонио возьмет тебя с собой. Фиденсио не произнес ни слова, он повернулся на бок, сплюнул и посмотрел куда-то вдаль, поверх зарослей мангле. По правде сказать, Фиденсио ненавидел эту чащу, но у него было три внука, и их надо было кормить.
На носилках мы донесли Фиденсио до плота. Нужно было подняться вверх по каналу.
Я направлял плот шестом и время от времени пытался утешить Фиденсио.
— Мартинес сохранит за тобой твою долю.
— Но вместо меня возьмут другого.
— Ладно, пусть другой, но только на половинном заработке.
Фиденсио улыбнулся, и было странно видеть эту улыбку на его восковом лице. Лихорадка продолжала трясти его, словно погремушку. Пекло как в аду, и уже начали появляться москиты. Два часа я работал шестом, и пот, размывая сажу, струйками стекал по моей груди. Наконец мы вышли в море и, отыскав причал, пристали к берегу...
Около двух часов дня в море показалась «Амалия». «Амалия» принадлежала хозяину участка и была единственным средством сообщения с портом. Случись тебе привезти на берег тяжело раненного товарища сразу после отплытия «Амалии», — лучше уж пусти ему пулю в лоб, если ты настоящий друг.
Наконец «Амалия» причалила. Я отошел с лоцманом в сторону. Мне не хотелось говорить при Фиденсио.
— Со следующим рейсом привези какого-нибудь парня.
Он кивнул.
— Но, — добавил я, — надо найти такого, кто согласится на половину заработка.
— Ладно.
— Поищи повыносливее. Не привози неженок.
Я задумался: «Да, Фиденсио сплоховал! Фиденсио, который проработал на Кайо тридцать лет».
С грустными мыслями вернулся я на плот и, направив его в канал, снова взялся за шест.
Было начало июля, а это значило, что в ближайшие три месяца нам предстоит сущее мучение. Появится табано — мелкий слепень, который обычно жалит только уши. Он вылетает из зарослей, поднимается все выше, выше, подбирается к ушам и жалит их так, что они превращаются в багровые пузыри. Еще страшнее были кораси, которые заставляли нас натягивать двойную мешковину на походные кровати. Словно шпагу вонзают они в тело свое длинное жало. Бывает, двадцать, а то и сорок кораси сядут на плечо; тут их надо сразу прихлопнуть, а не то все плечо зальется кровью...
Но иногда мы не выдерживали. Однажды мы оставили гореть ярким пламенем костер на пятьсот связок и, забравшись по шею в воду, смотрели, как гибнет то, что стоило нам тридцати дней каторжного труда. Увязая в тине, мы стояли в воде по самый подбородок, а над нами плотным облаком, таким плотным, что хоть режь его ножом, кружились кораси. Горько было видеть, как сгорает то, что досталось нам такой дорогой ценой. Но тогда мы только начали заниматься выжигом угля и были еще неженками. Теперь другое дело. За шесть месяцев каждый из нас болел лихорадкой не меньше девяти раз.
В тот год, о котором я рассказываю, мы выжгли много угля. А какое дерево мы сжигали! Стукнешь топором по такому дереву, и оно звенит, будто серебряный колокол. А как оно сверкало! Словно сахарная глазурь! Однако, несмотря на это, не все шло у нас гладко.
Главным среди нас всегда бывал тот, чью власть признавали все и признавали добровольно. Он должен уметь лучше всех таскать тяжести, ходить по трясине, не оступаясь, глубже всех вонзать топор в ствол, раньше всех вскакивать на гребень неожиданно вспыхнувшего костра. Вот каким должен быть наш главарь. Таким и был Мартинес, собранный и сильный, словно сжатый кулак.
Когда плот подошел к ранчо, я услышал, как Мартинес — в который уже раз — повествовал о своей беседе с хозяином:
— Я и говорю ему: Дон Бруно, вот уже двадцать
Действие происходит до победы революции на Кубе.
лет, как я работаю на вашем участке. Пора хоть один костер из яны отдать в нашу пользу».
Хозяин оглядел меня с головы до ног и выплюнул окурок сигары.
«Милый мой, а ты знаешь, сколько стоит костер из яны?»
«Спросите на Кайо, знаю я или нет».
«Таким костерчиком, Мартинес, ты заработаешь больше, чем я», — сказал он, подойдя ко мне вплотную.
«Я бы уж сложил костер на тысячу связок». «Да ты собираешься разорить меня, приятель». Тогда я взял шляпу, взглянул на дверь и говорю: «Что ж, если вы не согласны, я могу уйти с участка».
Разумеется, он согласился. Где ему сейчас найти таких угольщиков? Вот почему мы снова оказались на Кайо.
— Пора уже присматривать яну, — заметил Исленьо.
На следующий день мы принялись за работу. Лезвия топоров вонзались в содрогавшиеся стволы.
Раненое дерево с глухим стоном рушилось на землю.
Затихал один удар, и тут же раздавался другой, сухой и безжалостный. Затем все умолкало. Шум падающих листьев замирал, как внезапно прекратившийся ливень. Земля, воздух — все насыщено резким устойчивым запахом свежесрубленного дерева. Нас, пятерых, волнует только одна мысль — наш собственный костер.
Андрее каждый раз, когда мы встречались — я шел за стволами яны, а он уже нес свои к месту костра, — повторял одно и то же:
— Смотри, сколько яны!
— Только бы все ладно было... — отвечал я.
И мы без передышки продолжали работать. В двенадцать часов ночи началось настоящее сражение — дело близилось к концу, наступил самый важный момент, который требует от угольщика всех знаний и сил. Положить один ствол на другой, пригнать их вплотную друг к другу, сверху положить еще и еще, пока штабель свежего дерева не станет высоким и прочным, словно каменная гора. Впрочем, о горе говорить еще рано. У нас уже было заготовлено несколько сотен стволов яны для нового костра, когда Андрее сказал:
— Сегодня вторник.
—- Завтра придет «Амалия», — пояснил Исленьо. Мартинес точил мачете и, не отрывая глаз от лезвия, сказал:
— Завтра, Антонио.
На рассвете я опять плыл по каналу. Над головой с криком носились нырки; внизу сверкала спокойная гладь, а вдоль берегов тянулись густые заросли мангле, в толстых корнях которых то тут, то там прятались красные как кровь рачки.
«Амалия» появилась в два часа.
Когда судно пришвартовалось, я увидел на нем какого-то парня. Он показался мне мальчишкой. Не по годам рослым мальчишкой. Это был блондин с едва пробивающимися усиками. За ним шел хозяин парусника. Он соскочил на пристань.
Следом сошел парень с усиками. Я разглядел его очень хорошо. Он был выше всех нас, на вид ему было года двадцать четыре, а может, и двадцать шесть. Вблизи парень казался сильным. У него была мускулистая шея, беспокойные глаза, а кожа белая, как молоко. Мне такие люди не нравятся.
Хозяин парусника протянул мне руку.
— Вот вам новый парень.
— Этот?
— Его послал дон Бруно.
— Но это же молокосос, — возразил я, не в силах скрыть недовольство.
Юноша спокойно взглянул на меня. Он хотел что-то сказать, но, видно, раздумал и перевел глаза на хозяина судна.
— Ну, какой же это молокосос, — торопливо возразил тот.
Я повернулся к мальчишке.
— Ты пришел на место Фиденсио?
— Да.
— А знаешь ли ты, что такое настоящий лес? А жечь уголь ты умеешь?
— Нет, но научусь.
Меня просто смех разобрал. Подумать только! Он научится! С этаким беленьким личиком жечь уголь! Это ему не в куклы играть!
— Как же, — сказал я, — научишься, если москиты не сожрут тебя раньше...
Он ничего не ответил и сунул руку в карман в поисках сигареты. Обдумав все, я попросил хозяина судна:
— Задержись на пару деньков, тебе, видно, придется увезти этот груз обратно. Ну, пошли.
Я зашагал было к плоту, но остановился:
— Как Фиденсио?
Хозяин парусника не слышал меня против ветра.
— Все так же, — сказал парень, но я даже не взглянул на него.
Мы прибыли ночью. За два дня до этого Мартинес зажег первый костер. Он весь был из хукаро и горел бесшумно. В воздух поднималось облако серого дыма. В стороне поблескивал огонек очага. Мартинес и Исленьо не спали. Это был час разговоров за кружкой крепкого кофе.