Страница 42 из 56
Говоря это, бабушка вытащила фисташковые четки, которые всегда имела при себе, и с минуту смотрела на них, потом, поцеловав их, спрятала и продолжала:
— Мой отец не сердился на Иржика за то, что он посвятил себя ремеслу, и уговаривал Новотну помириться с мыслью, что надежда обманула ее.
«Кто знает, что лучше? — говорил отец; — оставьте его: что он себе приготовил, то и будет иметь. Хоть бы хлопок прял, только бы знал свое дело и остался честным, хорошим человеком, тогда заслужит такую же честь, как хоть какой пан!» Иржик был доволен тем, что кум не сердился на него, потому что он считал его родным отцом. И Новотна помирилась, да и как было не помириться? Ведь это было ее дитя, которое она любила, и не хотела, чтоб оно чувствовало себя несчастным. Прожил у нас Иржик несколько дней, потом ушел, и три года мы не видали его и даже не слыхали о нем, как вдруг утром он явился передо мною. Можешь себе представить, как я обрадовалась! Я его узнала тотчас, хотя он очень переменился: он был очень высок и притом очень строен, так что трудно было отыскать ему равного. Он нагнулся ко мне, взял меня за руку и спросил, отчего я так испугалась.
— Как не испугаться! — говорю я: — ведь ты тут очутился, точно с неба упал. Откуда ты пришел и когда?
— Я прямо из Кладска: дядя боится, чтобы меня не подцепили там вербовщики, потому что там всюду вербуют солдат. Едва я воротился с испытания, как дядя и послал меня в Чехию, думая, что мне здесь легче укрыться. Я благополучно перебрался через горы, и вот я здесь!
— Господи Боже мой! Только бы тебя здесь не забрали! Что говорит мать?
— Я еще не видал ее. Я пришел сюда в два часа пополуночи и не хотел будить мать. Лягу-ка у Мадлены под окном, она встает рано; подожду, когда она проснется, тогда пойду, думал я, и лег на зеленый пуховик. Действительно, недаром говорят о тебе в деревне: «Раньше, чем жаворонок запоет, Мадлена траву домой несет». Чуть рассветет, ты уж косишь. Я видел, как ты умывалась у колодца, как причесывалась, и едва мог удержаться, чтобы не подбежать к тебе; но когда ты молилась, мне не хотелось помешать тебе. А теперь скажи мне, любишь ли еще меня?
Так говорил он, как же было не отвечать, что люблю? Ведь мы с детства любили друг друга и во всю жизнь мою я ни о ком другом не думала. Мы поболтали немножко, а потом Иржик прокрался в хижину к матери, а я пошла сказать своим, что он пришел. Отец был человек умный, и ему не понравилось, что Иржик пришел в такое опасное время. «Не знаю, говорил он, не натянут ли на него здесь белый сюртук! Сделаем все возможное, чтоб укрыть его, только не говорите никому, что он здесь». Новотна хотя и была рада, но все-таки боялась, потому что Иржик был назначен в рекруты, и избавился только тем, что никто не знал, где он. Три дня просидел он на чердаке в сене. Днем у него сидела мать, а вечером прокрадывалась к нему и я, и мы разговаривали о различных вещах. Я так боялась за него, что по целым дням ходила как шальная овца и офицера уж не избегала, так что мы несколько раз натыкались друг на друга. Он верно подумал, что я хочу его задобрить, да и запел опять старую песню; я позволяла ему говорить и не отделывалась от него так грубо как прежде, потому что боялась за Иржика. Иржик был спрятан, как я уже сказала. Кроме меня, моих родителей и его матери никто не знал о нем. В третий вечер иду я из хижинки; немножко долго просидела у Иржика, так что везде уже было тихо и довольно темно. Вдруг офицер загородил мне дорогу. Он узнал, что я хожу по вечерам к куме, и дожидался меня у сада. Что делать? Я могла бы закричать, но Иржик услыхал бы каждое громкое слово, а я боялась призвать его. Положилась на свою силу, и когда офицер не хотел слушаться добрых слов, у нас дело дошло до кулаков. Не смейся, девушка, и не смотри на меня, какая я теперь! Хоть я была и не велика, но ловка, и руки мои, привычные к тяжелой работе, были сильны. Я бы его отделала, если б он от ярости не начал браниться и ругаться. Этим он выдал себя: как громовая стрела очутился между нами Иржик и схватил его за горло. Он услыхал ругательства, выглянул в слуховое окно, и узнав меня в полупотемках, соскочил вниз. Удивляюсь, как он не сломил шеи! Но он не задумался бы, если бы под ним горел даже костер.
— Разве, милостивый государь, можно драться ночью с честною девушкой? — закричал Иржик.
Я его умоляла, просила, чтоб он подумал, что он делает, но он держал офицера как в клещах, дрожа от злости. Однако ж он послушался меня.
— В другое время и в другом месте вы узнали бы что-нибудь другое, но теперь здесь не время для этого. Теперь слушайте и помните: эта девушка моя невеста; если вы отныне не оставите ее в покое, то мы поговорим с вами иначе. Теперь ступайте! — сказал Иржик и перебросил офицера через ворота как гнилушку; потом обнял меня и сказал: — Помни меня, Мадленка, поклонись матери и будьте здоровы! Я должен сейчас же убираться прочь, а то меня схватят. Не бойтесь за меня, я знаю каждую тропинку и непременно проберусь в Кладско, где как-нибудь скроюсь. Прошу тебя, приди в Вамберицы на богомолье, мы там увидимся!
Я еще не могла опомниться, как он уже ушел. Я тотчас бросилась к Новотной сказать о том, что случилось; с нею мы пошли к нашим. Все мы потеряли головы. Боялись каждого шума. Офицер послал солдат по всем дорогам, не узнают ли Иржика. Он думал, что Иржик из соседней деревни и что они его где-нибудь нагонят, но он благополучно ускользнул от них. Я избегала офицера, насколько могла, а он, не имея средств отмстить мне как-нибудь иначе, начал распускать в деревне обо мне дурные слухи; но все меня хорошо знали, и ему не удалось оклеветать меня. К счастью, пришел приказ войску подвинуться назад. Прусс переходил границу. Из всей этой войны ничего не вьшло, а крестьяне называли ее «калачною», потому что, говорят, солдаты воротились домой, съев в деревнях все калачи.
— А что же сделалось с Иржиком? — спросила Кристла, с напряженным вниманием слушавшая бабушку.
— Мы до самой весны ничего о нем не слышали, потому что вследствие этих беспокойств в стране никто не приходил оттуда. Мы были как на иголках. Пришла и весна, но и она ничего не принесла с собою. Я пошла на богомолье, как обещала Иржику. Шло много знакомых, и наши отдали меня им на попечение. Вожак наш бывал много раз в Кладске и знал там каждый угол, отец мой попросил его довести меня куда следует. «Зайдем на минутку к Лидушке, чтобы немножко пооправиться», — сказал вожак, когда мы пришли в город. Вошли мы в маленькую гостиницу в предместье. К Лидушке заходили все, приходившие из Чехии: она была из наших краев. Тогда еще в Кладске говорили по-чешски, а люди всегда любят отыскивать своих земляков. Лидушка приняла нас очень радушно, и мы должны были войти с ней в комнату.
— Только садитесь! Я сейчас буду здесь; принесу вам немного винного супу, — сказала она весело и скрылась за дверью.
У меня страшно щемило сердце, частью от радости, что увижу Иржика, а частью и от страха, не случилось ли с ним что-нибудь с тех пор, как мы о нем ничего не слыхали. Вдруг слышу, что знакомый голос здоровается на дворе с Лидушкою, а она кричит: «Идите, пан Иржик, пришли богомольцы из Чехии!» Двери быстро отворились, и в них показался Иржик. Взглянув на него, я остановилась как пораженная громом... На нем был военный сюртук! У меня потемнело в глазах! Иржик взял меня за руку, обнял и почти со слезами сказал:
— Видишь ли, Мадленка, какой я несчастный человек и едва я принялся за ремесло и стряхнул с себя все, что мне так не нравилось, как уж опять у меня новое ярмо на шее! Ушел от дождя, попал под желоб. Если б я был в Чехии, так по крайней мере служил бы своему императору, а теперь должен служить чужому!
— Ради Господа Бога! Что же ты сделал, что тебя взяли! — спрашиваю я.
— Ну, милочка, молодость, — нерассудительность. Не верил я опытному дяде. Когда я ушел от вас, было мне везде скучно, все было не по мне. Пошел я в одно воскресение с несколькими товарищами в гостиницу, несмотря ни на какие предостережения. Мы подпили, а в это время в гостиницу пришли вербовщики.