Костер на снегу

Наконец пуля была извлечена и со стуком шлепнулась в миску. Поскольку об ином дезинфицирующем средстве можно было только мечтать, Кейн промыл рану все тем же кентуккийским виски и перебинтовал обрывками простыни. Когда Натали, одетая в одну из его рубашек, уже была перенесена на кровать, у Кейна задрожали руки, ноги ослабели, и в голове так помутилось от напряжения, что он вынужден был выйти на ветер и снег. Он оставался там до тех пор, пока не пришел в себя.

После этого началось долгое бдение у постели раненой.

Из своей разнокалиберной мебели Кейн выбрал самый прямой и жесткий стул, подставил его к изголовью и оседлал, зная, что в этой позе вряд ли поддастся дремоте. Положив руки на спинку, опираясь на них подбородком, он не сводил глаз с лица на подушке, до того бледного от потери крови, что оно казалось белее наволочки. Об успехе операции прежде всего должно было свидетельствовать возвращение красок на это лицо.

Увы, щеки Натали казались все бледнее. Встревоженный, Кейн осторожно подсунул руку под ее плечо. Рука ощутила кровь. Неудивительно, что румянец не спешил возвращаться, — кровотечение не останавливалось. Поразмыслив, Кейн решился на радикальное средство. Далеко не сразу — сначала он постоял с кочергой в руках, переводя взгляд с черного металла к белому лицу на подушке.

Но иного пути положить конец кровотечению не было.

Пока кочерга раскалялась, Кейн так и эдак поворачивал в голове свой план. Приложить раскаленный металл к женскому телу… это казалось средневековым изуверством. Не хотелось и думать о том, какой уродливый шрам осквернит совершенство этого тела. Однако кровь продолжала течь, а с ней понемногу уходила жизнь.

Испачканная рубашка полетела в корзину с грязным бельем, а Натали снова перекочевала на стол. Кейн вторично промыл рану, с помощью полотенца извлек кочергу из камина и встал над столом, держа ее наготове. Когда он прижал загнутый конец инструмента к ране, рука его не дрожала. Послышался отвратительный шипящий звук, запахло паленой плотью. Тело, до тех пор неподвижное и вялое, конвульсивно изогнулось. В вой ветра за окном вплелся крик мучительной боли.

Однако Натали так и не очнулась.

— Прости! — хрипло произнес Кейн, когда она снова поникла. — Прости, милая!

Он наклонился и поцеловал ее в лоб, а когда выпрямился, увидел на белой коже кровавую отметину и сразу ощутил во рту вкус крови. Нижняя губа его была жестоко прокушена.

Криво усмехнувшись, Кейн вытер со лба Натали свою кровь. На этот раз он положил ее в постель без рубашки, только прикрыв до пояса одеялом.

Огонь в камине почти догорел, пришлось подбросить дров и дождаться, пока они разгорятся. При этом Кейн разговаривал с Натали, словно она могла его слышать. Им владело суеверное чувство, будто стоит ему на минуту забыть о ней, как душа ее настолько отдалится, что уже не сможет найти дорогу назад.

— Все будет хорошо… — приговаривал он. — Я посильнее разожгу огонь, станет тепло… ты не простудишься. Говорят, прижженное место нельзя ни бинтовать, ни прикрывать, иначе оно размякнет и рана снова откроется. Воздух быстро подсушит ожог, образуется корочка… а потом и вовсе заживет. Надеюсь, тебе не холодно…

Он вернулся к кровати весь блестящий от пота и долго всматривался в черты, настолько неподвижные, словно на них уже лежала печать смерти. И хотя это было не так, тревожное чувство сжимало сердце тисками. Кейн специально уложил Натали на бок, чтобы меньше давило на рану и был доступ воздуха. Но в то же время так ему яснее виделось клеймо, которое он оставил.

Вместе с сознанием Натали утратила и весь свой гонор. Она казалась сейчас маленькой и беззащитной. Он словно подстерег ее в эти минуты и обидел.

Кейн опустил глаза, не в силах смотреть на нее. В бутылке еще оставалось достаточно виски, чтобы притупить эмоции. Он сделал несколько больших глотков огненного напитка прямо из бутылки и отставил ее. Пить много опасно. Если он заснет, Натали останется без присмотра.

Кейн вернулся на свое место к изголовью кровати. Натали пребывала все в той же неподвижности. Немного посидев, он вдруг засомневался, жива ли она, и поднес ладонь к губам, чтобы ощутить дыхание. Позже он проделывал это неоднократно, и каждый раз, убедившись, что дыхание есть, невольно касался рассыпанных по подушке волос, мягких, как кошачья шерстка.

Наступила ночь.

Ветер был таким сильным, что его порывы сотрясали даже бревенчатый дом. Снег валил с пугающим упорством, словно задался целью похоронить под собой все живое.

Кейн зажег лампу, подбросил дров и продолжал бодрствовать.

Время близилось к полуночи, когда послышался громкий, требовательный стук в дверь. Кейн вскочил, скрипнув зубами от боли в затекших мышцах. Стук повторился. Первым делом он натянул повыше прикрывавшее Натали одеяло, потом снял со стены винтовку, передернул затвор, посылая патрон в ствол, и только тогда подошел к двери.

— Кто там? — спросил он, стоя чуть в стороне, за притолокой, и держа ружье на изготовку.

— Это ты, Три Шрама? Открой, это Тахома! — раздалось снаружи.

Этот голос, старческий, но сильный, нельзя было не узнать. Кейн отставил винтовку и откинул массивную щеколду. Казалось, старый индеец возник прямо из снежного водоворота. Он был весь в снегу, на седых космах от дыхания намерзли сосульки. Кейн заметил у него на плече расшитую бисером котомку.

— Что это?

— Снадобья и травы. Как моя богоданная дочь?

— Откуда ты знаешь, что с ней беда? — удивился Кейн. Тахома пропустил вопрос мимо ушей. Отыскав взглядом кровать и неподвижную фигуру на ней, он сразу направился в ту сторону. Кейн на почтительном расстоянии следовал за ним.

— Огнестрельная рана, — объяснил он. — В миссис Валланс стреляли. Пулю я вынул, но кровь не останавливалась, Пришлось прижечь рану.

Старик медленно кивнул. Котомку он оставил на стуле, а сам склонился над Натали и сдвинул одеяло с ее плеча. При виде раны его морщинистое лицо выразило не-то ненависть, не то страх.

— Уйди, Три Шрама! — скомандовал он, — Оставь меня одного!

Кейн не посмел перечить. Единственное, что он сделал, — прикрыл свой голый торс рубахой. Затем вышел в метельную ночь. У порога терпеливо ждала ко всему привычная индейская лошадка. Кейн взял ее под уздцы и, пригибаясь под ударами ветра, повел задом, к сараю. У дверей сарая он обнаружил Блейза. Гнедой был все еще под седлом, промерзший и облепленный снегом. Его сотрясала крупная дрожь.