Страница 14 из 28
Но все ушли, заперев дверь, и более ничего не случилось. Никто не пришел и на следующий день. Так, в напряженном ожидании, что перемена к лучшему неспроста, прошла почти неделя, пока, наконец, не появился Крамриш. Пряча недобрый огонь сумрачных глаз, жрец снова убеждал Тиллоттаму вернуться к танцам в храме, говорил, как не хватает ее, нати-жемчужины, среди натрак-танцовщиц, как ждут ее выздоровления многочисленные зрители, которым было объявлено, что девадази заболела. Заметив, что глаза Тиллоттамы затуманились воспоминаниями о танцах, жрец вкрадчиво и нежно стал гладить ее горячими, вздрагивающими от желания руками. Голос Крамриша звучал спокойно, почти монотонно, успокаивая девушку, не видевшую, как раздуваются его ноздри и оскаливаются крупные зубы. Крамриш понял, что настал благоприятный момент. Его рука, незаметно охватившая стан девушки, внезапно стала железной. С победным рычанием Крамриш рванул край сари, но девушка поджала к животу колени, ногами и руками дав отпор натиску жреца. Отброшенный резким толчком Крамриш пошатнулся и рухнул на каменный пол, ударившись затылком, вскочил и в ярости ринулся на девушку. Как и в первый день заключения, завязалась жестокая бессловесная борьба, пока жрец не выбился из сил и не понял, что овладеть Тиллоттамой не может. Тогда в злобном и властном человеке произошла странная перемена. Крамриш встал на колени перед ложем задыхающейся, но неукротимой девадази.
— О, сунахри, золотая моя возлюбленная, по достоинствам равная только себе! Забудь все, что привело тебя к безумной мысли покинуть нас. Клянусь, что я никогда не буду обижать тебя. Я возвышу тебя над всеми. Много редкостных драгоценностей хранится у меня в надежном месте, сотни тысяч рупий лежат в банке — ты станешь богатой. Я подарю тебе дом и сад, жаркие месяцы будешь проводить в предгорьях Гималаев, в прохладных садах Дарджилинга. Что еще нужно тебе, что хочешь от жизни, что можешь ты, беззащитная сирота, проданная своим первым возлюбленным? Я, видишь, я, Крамриш, стою перед тобой на коленях, заклинаю тебя послушаться. Будь по-прежнему моей, вернись в храм…
Так невероятно и необычно было это смирение для грозного и жестокого жреца, перед которым трепетали все женщины, что удивленная Тиллоттама села на ложе и внимательно слушала его. Тронутая, она простила ему вспышку зверской страсти и спокойно ответила:
— Прости меня, господин. Ты видишь, я стала другая, не та, что раньше. Непонятная сила влечет меня, и я все равно не смогу оставаться здесь и жить так, как жила прежде. Я не могу обманывать тебя, господин, и мне не нужны твои деньги. Я знаю — я глупая, маленькая женщина, но, если я доставляла тебе радость, прости меня и отпусти без гнева!
Тиллоттама соскользнула на пол, сложила руки ладонями вместе, поднесла к голове, сделав анджали, жест мольбы, и, умоляюще глядя на Крамриша, повторила: «Позволь мне уйти, господин!..»
Несколько секунд жрец стоял против нее на коленях, безмолвно погрузив свой взор в глубокие, темные и блестящие глаза девадази. Вдруг Крамриш с грубым проклятием ударил Тиллоттаму по лицу и толкнул ее так, что она упала. Жрец вскочил, судорожно кривя губы и порываясь что-то сказать, потом бешено плюнул на пол рядом с Тиллоттамой и выбежал…
Снова прошли несколько дней одиночества — Тиллоттама инстинктивно чувствовала недобрую волю жреца, обращенную к ней. Крамриш обдумывал план злейшей мести. Девушку продолжали хорошо стеречь, и крепкая дверь была всегда заперта.
Мысли, одна безотраднее другой, донимали пленницу. Почему так сильна у нее тяга к знанию, ко всему, что не дано судьбой таким, как она, женщинам. Живут рядом с ней беззаботные, как птицы, научи и девадази, не жалея и не считая проходящие дни, они рады своей жизни. И на самом деле, насколько их жизнь легче жизни миллионов прочих женщин Индии. А безрадостные вдовы, толпами стремящиеся в храмы, готовые на все ради ночлега и горсти муки? А страшная доля неприкасаемых, вся жизнь которых проходит в грязном беспросветном труде, в презрении и отвращении народа?
Она, Тиллоттама, красивая и хорошо танцующая девадази, разве это такая уж плохая судьба — как это сказал Крамриш — для нищей сироты, проданной возлюбленным…
Все это правда, но правда и то, что она всегда мечтала о другой жизни. Мечтала, не зная ничего, кроме чтения книг, но что еще может позволить себе простая индийская девушка?!
Тиллоттама чувствовала, что ее тело создано для любви, не для этой, оглушающей, как крепкое вино, быстрой и похотливой, исчезающей без следа страсти, охватывающей ее тело и увядающей, словно сорванный цветок. Нет, мучительно хотелось другого, что заставило бы трепетать и биться каждый нерв ее тела, которое чувствовало бы красоту в объятиях и поцелуях любимого, расцветало бы и звенело в беззаветном и вдохновенном творчестве страсти. Если бы эта страсть не угасала, как набежавшая и схлынувшая волна, а длилась долго, становясь все сильнее и нежнее, тело, славя силу любви, делалось бы еще прекраснее. Еще в тот незабываемый час их первой встречи, став нагая перед статуей, она увидела себя глазами художника. Его порыв восхищения обожествил ее тело, дал ей почувствовать свою красоту, дивную силу очарования. Это расцветшее тело могло бы вдохновить мужчину на высокий подвиг художника, послужить моделью для статуй и картин, подобных тем восхищавшим ее древним произведениям искусства, перед которыми она всегда ощущала силу красоты и любви, могущество творчества и которые ободряли людей на их общем печальном пути от жизни к смерти.
Давно, еще в горении первой страсти, приходила неосознанная горечь, смутное ощущение ненастоящего, неглубокого… И страсть казалась пленом, несмотря на всю свою захватывающую власть. Словно цепями опутывала она душу, унижала, отдавая и подчиняя нелюбимому, а теперь попросту отвратительному жрецу.
Что же такого невозможного, такого плохого в ее стремлении к доброй жизни? Ей всегда было невозможно участвовать в круговороте ссор, сплетен, мелкого соперничества, низких и злобных мыслей, неизбежных там, где люди живут тесной толпой, не занятые серьезным трудом, не понимающие ничего и не верящие ни во что, кроме собственного низкого опыта.
Почему нельзя стремиться к познанию окружающего, узнать больше о звездах, других странах и людях, картинах и статуэтках, стихах и песнях? Разве человек должен знать только свое дело, понимать мир не дальше двора своего дома? Ложе страсти для одного господина, жреца, танец для другого господина, Шивы, а что для Тиллоттамы? Почему жизнь так упорно стремится превратить ее в бессмысленное, нерассуждающее животное? Разве это нужно богам? Ведь потому она и танцует лучше других, что робкие начатки знания, данные ей отцом, разбудили ее природную фантазию, обострили чувства и вкус. Крамриш этого не понимает и не поймет никогда. Не поймут и ее счастливые товарки…
А он, веселый художник, понимает все, что глубоко волнует и привлекает Тиллоттаму. Чудесно и верно говорил он о чувстве красоты, о природе, о жизни. С ним, через него Тиллоттама впервые по-настоящему увидела и почувствовала себя, поняла, что еще может сбыться несбывшееся, невозможное счастье. Его внимательные и зоркие глаза, озорные и нежные, его ловкие руки, плечи с буграми могучих мускулов… Она, возвысившись и очистившись в его вдохновенной любви, могла бы стать его моделью, встать вровень с теми дивными женщинами древности.
Но она не кори, она — сорванный цветок и не в одних чистых грезах и стремлениях возникла ее красота. Тамралипта понял это, почувствовал наполняющее его камвасне, любовное желание, и оттолкнул ее. Ему не нужна такая красота… Ну и пусть. Но и она, давно хотевшая убежать отсюда, покончить с покорной слабостью своего тела, овеянная преклонением святого чувства и презрением художника, уже не сможет жить здесь!
Она бежала, и как окончилась ее попытка? Едва почувствовав тревогу и радость освобождения, она снова оказалась здесь, снова стала пленницей. Пленницей, но не рабыней, не наложницей — это от тебя, милый… Тиллоттаме очень хотелось увидеть художника, сказать ему, что она теперь лучше, что она не зинакари, как он мог подумать.