Помни время шипов

Мы ползем следом за Домшайдом. Время от времени с обеих сторон в воздух взмывают ракеты. Я спотыкаюсь и ударяю бачком о какую-то металлическую опору – с громким звуком. Тут же поблизости начинает трещать русский пулемет, несколько осветительных ракет разгоняют ночную тьму. Иван совсем близко! Мы лежим плашмя, пули свистят у меня над головой и с треском попадают в бетонную глыбу. Известка сыпется мне за воротник и перемешивается с потом. Перекатываюсь вперед и перетягиваю за собой на другую сторону бетонной глыбы два бачка с едой. Кюппер тоже отпустил свою лоханку и тянет ее в укрытие. Он лежит в паре шагов впереди от меня, рядом со спасительной стеной. Я хочу добраться до него, делаю шаг вперед и падаю в пустоту в какую-то черную дыру. Меня тут же подхватывают чьи-то руки и ставят на ноги.

– Не торопись! – говорит кто-то низким голосом и добавляет: – Откуда ты так неожиданно тут взялся? Мы вас чуть не подстрелили, вам здорово повезло! Домшайд рассказывает ему, кто мы такие. – Дружище, так вам обязательно нужно было идти именно по этой улице?! Там же полно русских.

– Я пришел сюда два часа назад, и Иван был еще далеко отсюда, – говорит Домшайд.

– Верно, но час назад все изменилось. Макс, у тебя огнемет готов? – спрашивает все тот же низкий голос.

– Конечно, как всегда, – раздается ответ.

– Хорошо, тогда мы вас прикроем. Вы сможете перебежать на ту сторону улицы вслед за нами. Теперь вперед!

С первым залпом огня мы бросаемся вперед. Кюппер оказывается быстрее и почти выдергивает мою руку, которой я держу за ручку бачка с другой стороны. Иван открывает сумасшедший огонь. Затем артиллерия начинает палить из тяжелых пушек. С артиллерийским огнем смешиваются хлопки минометных выстрелов. Снаряды со свистом летят к нам и взрываются повсюду вокруг нас. Сильный обстрел наваливается на нас как хищный зверь, и мы прячемся в наполовину разбомбленном подвале. При каждом новом взрыве я пригибаюсь ниже и думаю, что если потолок подвала рухнет, то мы все будет погребены здесь заживо. Земля под нами вибрирует. Так, наверное, происходит при землетрясении, думаю я. Мои нервы на пределе. Я никогда не представлял себе, что могу настолько испугаться за свою жизнь.

Но это вполне понятно, потому что мы тут сидим как загнанные кролики в норе, и ждем. Сделать ничего нельзя, абсолютно ничего. Единственное, что мы можем, наверное, это выскочить наружу и бежать. Но куда? В лучшем случае смерть тогда окажется быстрой. Черт, ведь в сводках Вермахта всегда говорилось только о гордых, храбрых немецких наступлениях. Но здесь в Сталинграде я не видел ничего подобного. Я только вижу, что все, как крысы, спрятались среди развалин и защищают свою жизнь. Но что нам еще остается делать при таком гигантском численном превосходстве врага?

Водитель и санитар сидят рядом со мной с одной стороны, унтер-офицер Винтер и Кюппер – с другой. Кюппер сидит бледный как смерть, и мы все с тревогой смотрим на уже покрытый трещинами потолок, который может в любое мгновение обрушиться на нас. Оказывается, что самые крепкие нервы у Домшайда, он стоит у входа и время от времени выглядывает в темноту. Что касается меня и Кюппера, то эти недолгие часы нашего пребывания в Сталинграде очень сильно остудили наше желание воевать, и это притом, что у нас пока не было «непосредственного соприкосновения» с противником, как это красиво называется. Сейчас я думаю только о том, как и когда мы сможем целыми выбраться отсюда. Мы уже несколько часов находимся в этом гиблом разрушенном городе, но даже еще не добрались до нашей части. Я слышу, как Домшайд от входа говорит, что Иван стреляет тяжелыми снарядами по всему, что хоть чуть-чуть движется. Когда наши пулеметы открыли огонь, русские наверняка решили, что мы атакуем, и хотят задушить нашу атаку еще в зародыше.

– Если бы только русские знали, как мы сейчас рады не высовывать отсюда носа, пока нам не пришлют подкрепление, – говорит Домшайд и немного громче добавляет: – Нас скоро должны заменить свежими войсками, так говорил наш вахмистр. – Блажен, кто верует, – бормочет санитар.

Наконец обстрел прекращается – мне кажется, что он длился целую вечность.

Мы выскакиваем из подвала и бежим за Домшайдом, который знает дорогу. Он устремляется к заводскому корпусу, зная, что там кто-то лежит в укрытии и наблюдает за всем. Затем он еще издали негромко выкрикивает слова пароля и называет свое имя. Мы заходим в наполовину засыпанный подвал. Домшайд приводит нас по проходу в какую-то комнату, где к входу прислонена никак не закрепленная металлическая плита. Вижу огоньки двух окопных свечей, дающие хотя бы немного света.

Домшайд комично изгибается: – Добро пожаловать в наш новый командный пункт.

На земле валяется куча мешков и каких-то лохмотьев, на которых, скорчившись, лежат два солдата, на паре поставленных друг на друга ящиков с боеприпасами сидит еще один. Испуганные шумом, оба солдата вскакивают с пола и помогают нам внести еду. Они выглядят чертовски уставшими, кто знает, когда им вообще еще удастся немного поспать? Я почти не могу разглядеть их серые от грязи и заросшие щетиной лица. Но и мы сами уже выглядим точно так же. Потом в комнату входит вахмистр. Он приветствует нас и за руку здоровается с Виертом. Я узнаю его – это он в калмыцких степях заставлял русского старика пить воду из ведра. Вахмистр рассказывает Винтеру, что единственный оставшийся офицер нашего подразделения сегодня утром получил ранение и что командовать нашим участком передовой будет теперь он. Наши солдаты находятся впереди и по обе стороны от этого места, среди развалин. Позиции перемещаются то вперед, то назад, и потому никто точно не знает, где проходит линия фронта. Сегодня один солдат был убит и двое ранены, которых, правда, уже повезли на главный перевязочный пункт.

Здесь все настоящее безумие. – Только ближние бои в руинах, и Иван часто оказывается всего в двадцати или тридцати метрах от нас, или на расстоянии броска ручной гранаты. Где-то в метрах трехстах впереди нас проходит глубокая траншея, которая ведет прямо к берегу Волги. По ней русские каждую ночь получают подкрепления. Мы уже много дней лихорадочно ждем, когда нас сменят или пришлют подкрепление, в которое мы уже постепенно и сами не верим.

Последнюю фразу он произнес шепотом и только для Винтера, однако я слышу ее благодаря моему острому слуху. Значит, у них есть сомнения. Это заставляет меня задуматься. Горячая пища и кофе, наверное, за это время сильно остыли, хотя наши бачки для еды и имеют двойные стенки, помогающие сохранить исходную температуру. Но Винтер захватил с собой изрядный запас сухого спирта и работающую на твердом топливе плитку для разогрева пищи. Обед очень холодный, но все-таки не превратился в лед. Это хороший густой суп с лапшой и большим количеством консервированного мяса. Намного лучше того, что мы получаем на наших укрепленных позициях. Но и солдаты здесь более чем заслужили такую хорошую еду.

Снаружи заходят несколько солдат с котелками. Они разогревают суп в котелках и относят его другим. Нам сейчас повезло. Снаружи сравнительно тихо. Я только время от времени слышу взрывы. – Ивану тоже нужно отдохнуть, – говорит мне один солдат, когда я выразил удивление этим. – Но ты так же твердо, как в то, что в церкви обязательно произнесут «Аминь», можешь быть уверен в том, что с наступлением дня весь этот спектакль начнется снова. Тогда ты и на сантиметр не высунешь голову отсюда, чтобы в тебя не попали. По его диалекту я слышу, что он восточный пруссак. Он говорит, что родом из Остероде, и зовут его Вальтер Гралла. Но учился он в Алленштайне в торговой фирме «Тамс и Гарфс» на «укротителя селедок», и был там до своего призыва в армию в 1940 году руководителем филиала. Я знаю, что он имеет в виду. «Укротителем селедок» в Восточной Пруссии называют торговца продовольственными товарами. Он, стало быть, сделал неплохую карьеру, ведь по моим оценкам ему, самое большее, всего двадцать четыре года.

В беседе мы находим, что у нас есть кое-что общее. Ведь я тоже восточный пруссак, хотя мой диалект больше вестфальский. Я хоть и родился в Гельзенкирхене (в 1923 году – прим. перев.), но когда мне было одиннадцать, мой отец со всей семьей вернулся назад в Восточную Пруссию. Там я провел самые лучшие годы моего детства и юности. Я говорю ему, что бывал в Остероде на каникулах, а Алленштайн был центром нашего административного округа. Гралла обер-ефрейтор и, конечно, опытный вояка, который знает, что такое военная служба. Как бывший кавалерист он воевал еще во Франции, и теперь уже долго воюет в России. Его грудь украшает Железный крест второго класса, но пока нет значка за ранение. – Мне пока везло, – отвечает он на мой вопрос. – Надеюсь, так будет и дальше, – а потом добавляет уже тише: – Но у меня такое странное чувство, будто отсюда можно выбраться только в отпуск с выездом на родину после ранения. Затем он передает мне три письма полевой почты с просьбой передать их нашему ротному старшине, чтобы он отправил их дальше. Артиллерия снаружи стреляет все сильнее. Иногда мы чувствуем прямо здесь в подвале вибрацию от взрывов. Некоторые солдаты, несмотря на это, выходят наружу и снова возвращаются. – Что там особенного? – спрашивает вахмистр одного, который как раз спустился внутрь с кучей пустых котелков. Солдат качает головой: – Все как обычно, господин вахмистр. Артиллерия опять лупит со всей дури. Но унтер-офицер Зайферт из третьего эскадрона просил спросить, можно ли будет завтра передать ему его две пачки табака и новую трубку. Все это должно лежать в его переметной сумке в транспортере. Унтер-офицер Винтер кивает. – Хорошо, я распоряжусь. Передавай от меня привет Зайферту. У Винтера уже его записная книжка в руке и он делает в ней пометки.