Страница 26 из 28
Семнадцатилетний прапорщик Заикин, получив записку от брата, тотчас отправился вместе со Слепцовым и указал место, где была зарыта «Русская правда».
Снова зазвенели лопаты, слой за слоем снимая мерзлую твердую землю. Глубже, глубже… Одна из лопат ткнулась во что-то мягкое, показался кусок клеенки.
— Она?
Заикин молча кивнул головой.
А через несколько дней «Русская правда» лежала на столе перед очами самого императора России…
Сергей Иванович Муравьев-Апостол был спокоен. За годы войны привык встречаться со смертью ежедневно и теперь равнодушно ожидал ее прихода. Пугало одно — гибель его принесет страдания близким. А больше всего на свете он боялся причинять людям горе.
На допросах он держался спокойно, подробно отвечал на вопросы, и показания его напоминали связный, обдуманный рассказ. Он ни от чего не отказывался, ничего не отрицал, старался лишь об одном — всю вину принять на себя.
Мучительны были очные ставки. Особенно с Бестужевым-Рюминым. Увидев Мишеля в грязном простреленном мундире, исхудавшего, бледного, отчего ярче выступили на лице рыжеватые веснушки, Сергей Иванович едва удержался от слез. Бестужев-Рюмин смотрел на него доверчивыми детскими глазами, и под этим взглядом он снова почувствовал себя виноватым. Недослушав обращенных к нему вопросов, Сергей Муравьев-Апостол сказал, что заранее подтверждает все показания Михаила Павловича Бестужева-Рюмина.
В камеру возвращался измученный, ослабевший. Рана заживала медленно, болела, гноилась.
Порой Сергей Иванович забывался, и тогда снился ему один и тот же сон: круглый стол в родном Хомутце, желтое пятно света от большой висящей лампы, а за столом милые лица сестер, маленького брата Васеньки, отца…
После второй женитьбы отца у мачехи со старшими детьми от первого брака начались нелады. Единственный, кто всегда улаживал конфликты, был Сергей Иванович. Потому в дни его приездов в доме царили мир и тишина. Даже своенравный Иван Матвеевич притирал и не мучил жену и детей капризами и притеснениями. Мягкий, добрый, Сергей всегда был любимцем отца. В его присутствии старик и сам добрел, словно подчиняясь мягкосердечию сына.
Однажды утром Сергею Ивановичу объявили, что разрешено свидание с отцом. А через несколько часов за ним пришли, сняли кандалы и с завязанными глазами повели куда-то через бесконечный крепостной двор, Вошли в небольшую комнату в комендантском доме. Сняли с глаз повязку, и Сергей Иванович увидел отца. Тот рванулся к нему, но тут же отступил не то в испуге, не то не узнавая.
Да и трудно было узнать в этом оборванном человеке, заросшем густой бородой, в которой явственно пробивалась проседь, всегда подтянутого, блестящего тридцатилетнего офицера.
Иван Матвеевич закрыл глаза, с трудом удерживаясь на ногах.
— Сын мой… — только и смог тихо выговорить он и шагнул к нему.
Сергей Иванович молча и грустно смотрел на отца.
— Мне велено срочно выехать за границу, — быстро заговорил Иван Матвеевич, не утирая слез, струившихся по лицу. — Я испросил позволения повидаться с вами… Сейчас тут Матвей был, утешал меня скорым свиданием на воле. Зачем ты, как брат твой, не написал мне, чтобы прислать все, что нужно? В каком ужасном положении я вижу тебя, мой друг… — продолжал он, весь дрожа.
Сергей Иванович виновато оглядел свой грязный с пятнами крови мундир и, проведя рукой по высокому лбу, где еще краснел темный рубец от раны, негромко сказал:
— Этого платья на мою жизнь хватит.
Иван Матвеевич закрыл лицо руками и, не сдержавшись, зарыдал в голос.
Ему вдруг вспомнилось, как писал он другу своему Державину: «Выращу детей, достойных быть русскими, достойных умереть за Россию…» Нет, не о такой смерти за отечество думал он тогда.
Глава двенадцатая
Казнь
«Царское село, 10 июля 1826 г.
Ужасный день наступил, дорогая матушка, и, исполняя Ваше приказание, я спешу сообщить Вам о нем. Я получил сегодня утром доклад Верховного суда, он был хорошо составлен и дал мне возможность воспользоваться моим правом убавить немного степень наказания, за исключением пяти лиц. Я отстраняю от себя всякий смертный приговор и участь этих пяти, наиболее презренных, предоставляю решению суда. Эти пятеро: Пестель, Рылеев, Каховский, Сергей Муравьев-Апостол и Бестужев-Рюмин. 24 человека взамен смертной казни приговорены к пожизненным каторжным работам, в их числе Трубецкой, Оболенский, Щепин-Ростовский и им подобные…
Решение мое будет объявлено суду завтра, осужденным — послезавтра, в понедельник, во вторник утром состоится казнь…»
Царь был доволен. Обещал матушке, что крови пролито не будет, и сдержал слово. Отдал распоряжение председателю суда: «Не согласен не токмо на четвертование, яко казнь мучительную, ни на расстреляние, как казнь одним воинским преступлениям свойственную, но даже на простое отсечение головы и, словом, ни на какую смертную казнь, с пролитием крови сопряженную».
Из этого было ясно, какой род смерти избрал царь для осужденных — повешение.
Суд исполнил волю нового царя.
В большом зале комендантского дома был поставлен «покоем» огромный стол, покрытый красным сукном. За ним — члены суда, сенаторы, митрополиты и чиновники высших рангов. Мест за столом всем не хватило, и многие уселись позади, в глубине комнаты. Сквозь наглухо закрытые окна светило полуденное солнце. Июльская жара была нестерпимой.
Блестели лысины, сверкали на мундирах звезды. Струился пот по красным, разгоряченным лицам. Глаза у всех были вороватые и заискивающие — угождали царю, страшились осужденных.
Дверь открылась, и в зал вошла тишина. Напряженная, зловещая. Ввели пятерых. Поставленных судом вне разряда, обреченных на смерть. Ввели под усиленной охраной. Вот они, злодеи, посягнувшие на устои Российской империи. Раскаялись ли? Боятся?
Они стояли спокойные, прямо и открыто глядя перед собой. Лица измучены и бледны от многомесячного заточения, но даже страдание и бледность не могли скрыть их молодости. Самому старшему из них Павлу Ивановичу Пестелю едва минуло 33 года!
А там, за столом, старики, увешанные наградами, убеленные сединами, оплывающие жиром, как догорающие свечи. Казалось, две России встретились на рубеже этого красного как кровь стола.
Осужденные не смотрели на тех, кто сидел перед ними. Они радовались, что наконец-то видят друг друга.
Бестужев-Рюмин постарался встать поближе к Сергею Муравьеву-Апостолу и одними губами, так что никто не заметил, шепнул:
— Об одном мечтаю, Сережа, если каторга, то рядом с тобой!
Рылеев что-то говорил Пестелю.
Только Каховский стоял один. Всегда один. За время следствия никто не навестил его, никто не поинтересовался его судьбой. Всю жизнь мечтал он о дружбе истинной, но судьба так и не послала ему настоящих друзей. Он был доверчив, а люди обманывали его. И царь обманул. Долго и доверительно разговаривал, уверял, что заботится лишь о том, чтобы Россия избавилась наконец от зол и бедствий. Обещал исполнить мечты и облагодетельствовать страну.
«Я сам есть первый гражданин отечества!» — сказал он.
Каховский поверил. В камере — шесть шагов в ширину и восемь в длину — писал он на деревянном столике письма царю. Писал о том, что страна стонет и ропщет под бременем налогов. Писал о воровстве и взяточничестве, о страданиях крестьян и солдат. Взывал к царской совести:
«Можно ли допустить человеку, нам всем подобному, вертеть по своему произволу участью пятидесяти миллионов людей! Где, укажите мне страну, откройте историю, где, когда были счастливы народы под властью самодержавного закона, без прав, без собственности…»
Царь обещал…
Вот чем обернулись все его обещания!
Чиновник с напомаженными черными волосами читал медленно и раздельно: