Страница 15 из 28
Каховский согласился исполнять поручения Рылеева. Распространял идеи общества, вербовал новых членов. Среди них были поручики лейб-гвардии гренадерского полка. Особенно понравились Рылееву исполнительный, сдержанный Сутгоф и Панов, славившийся в полку своей непримиримостью к несправедливости.
Теперь Каховский бывал у Рылеева почти ежедневно. Он перезнакомился со многими членами общества. Петр Григорьевич был счастлив — наконец-то кончилось одиночество и он попал в круг истинных друзей…
Однако вскоре на него опять стали находить сомнения. Умный и наблюдательный, он не мог не почувствовать, что с самого начала занял в обществе обособленное положение. Члены его в большинстве своем были люди светские, богатые, блестящие офицеры. Нередко они приезжали на заседания общества прямо с придворных балов. Он же единственный был без имени, без состояния. Не раз замечал он, что его потрепанная одежда вызывала недоумение и брезгливые взгляды. Резкость и прямота суждений коробила. Каховский чувствовал, что откровенны с ним не до конца.
Он страдал, молчал, сдерживался на людях, а придя домой, бросался на свою смятую постель и, кусая губы и глотая соленые слезы, проводил ночи без сна.
Рылеев предназначал ему важную роль в будущем восстании. Именно он, Каховский, должен убить императора.
Каховский был горд, что ему выпадет честь избавить русский народ от тирана. Но он не может, не хочет быть просто орудием в руках этих людей, поглядывающих на него высокомерно и по-барски пренебрежительно.
А может, ему не доверяют?
Правда, однажды Александр Бестужев, когда Каховский стал расспрашивать его, кто еще является членом общества, ответил коротко:
— Скажу тебе честно, не знаю!
Петр Григорьевич немного успокоился. Но через некоторое время сомнения вспыхнули с новой силой. Он опять стал замкнутым, молчаливым, на всех поглядывал подозрительно и стал все реже и реже встречаться с Рылеевым.
А тут еще денежные трудности одолевали. Платье вконец износилось, а заказать было не на что. С квартиры гнали за неуплату. Он стал подумывать о том, чтобы уехать из Петербурга.
Но не в характере Каховского было долго молчать и таиться. Он решил открыто объясниться с Рылеевым.
Вскоре случай такой представился. Они встретились на одном из литературных завтраков.
Увидев Каховского, Рылеев приветливо пошел к нему навстречу и, крепко пожимая руку, быстро заговорил:
— Вот приятная встреча! Я так давно не видел тебя, Петр Григорьевич, а у меня к тебе дело…
— Я собираюсь домой, в Смоленск уехать, — мрачно сказал Каховский.
— Тебе лучше остаться в Петербурге.
— Скажу откровенно, Рылеев, не могу я тут жить: денег нет.
— Зачем ты раньше не сказал? Возьми у меня!
Каховский отпрянул, но Рылеев крепко держал его за руку.
— Пойдем ко мне обедать, там обо всем поговорим, — ласково сказал он.
За обедом были гости, и снова только поздним вечером им удалось остаться вдвоем.
— Пойми, ты необходим в Петербурге, — решительно заговорил Рылеев, возобновляя прерванный утром разговор. — Общество скоро начнет действие…
— Когда же? — недоверчиво спросил Каховский.
Рылеев взглянул на образ, висевший в углу, и сказал торжественно:
— Клянусь, что непременно в 1826 году! Членов общества уже достаточно. Остается готовить солдат.
— Но как я буду жить? На твои подачки?
— Оставь, пожалуйста! Возьми себе службу. Кстати, не хочешь ли заказать новое платье? Я поручусь моему портному, он сошьет в кредит…
Каховский промолчал.
— Если мое присутствие необходимо, я останусь в Петербурге ждать восстания, — наконец негромко ответил он.
Но Рылееву показалось, что решимость Каховского ослабела, и, чтобы расшевелить его, рассказал, что недавно был принят в общество Якубович.
— Якубович намерен убить царя, — горячо говорил Рылеев. — Да как эффектно! Он хочет выехать на парад в черной черкеске, на черном коне…
— Ничего, брат Рылеев, нет здесь хорошего! Поступок Якубовича — это месть оскорбленного безумца. Он был разжалован и сослан на Кавказ, теперь вернулся и кипит ненавистью к царю. А по-моему, умерщвление тирана — это акт высшей нравственности.
— Крайней необходимости, — возразил Рылеев.
В открытое окно тянуло ночной свежестью, пламя свечи мерно колебалось. Разговор вошел в спокойное русло, былая приязнь связывала друзей, Рылеев подумал было, что размолвка наконец забыта.
Но вот Каховский опять стал задавать вопросы. Рылеев рассердился.
— Ты рядовой член общества, — сердито сказал он. — И от меня немногое зависит… Все, что я считал вправе сказать, я тебе сказал…
Каховский исподлобья мрачно смотрел на Рылеева, и его верхняя губа дрогнула.
— Как ты думаешь? — спросил он громко. — Если человек решает пожертвовать жизнью, должен он знать, для чего он ею жертвует? Ради идеи либо ради тщеславия других?
Петр Григорьевич сидел в кресле, сгорбленный, жалкий, обиженный и, вздыхая, повторял:
— Ты хочешь сделать меня орудием в руках своих… А я не желаю быть ступенькой для умников! — он вскочил и, волнуясь, зашагал по кабинету. — Я готов жертвовать собой отечеству, работать для общего блага. Но я хочу знать всех членов тайного общества, хочу выяснить ряд вопросов. Иначе я выхожу из общества!
Рылеев не сдержался и сухо ответил:
— Ну и уходи!
И он ушел.
Глава седьмая
Предательство
Из Петербурга Шервуд отправился прямо в штаб своего полка. Однополчане не чаяли, что Шервуд вернется, думали, доживать ему век в каменном мешке, — шутка ли, человека увезли с фельдъегерем по высочайшему повелению! Но Шервуд вернулся живой и невредимый. Держался он мрачно и отчужденно. Его, видите ли, оскорбили в лучших чувствах, незаслуженно обвинив в похищении вещей у грека Зосимы. Но государь, который лично знал Шервудова отца, во всем, мол, разобрался. Шервуду принесли извинения, дали на год отпуск, чтобы он мог привести в порядок дела, а за поруху чести наградили тысячью рублями.
Шервуда поздравляли с благополучным окончанием дела. А он, став теперь человеком свободным, не замедлил отправиться в Курск, где стоял со своим полком Вадковский.
Вадковский встретил Шервуда с распростертыми объятиями.
— Друг мой, какую подлость над тобой совершили! — воскликнул он, обнимая Шервуда.
— Что делать, — мрачно ответил Шервуд. — Это мне отличный урок. Теперь все силы я смогу отдать нашему делу.
Растроганный Вадковский, не откладывая дела в долгий ящик, подробно рассказал Шервуду о делах общества и, показав на футляр от скрипки, сказал многозначительно:
— Знай, Шервуд, в этом футляре хранятся списки всех членов общества…
Шервуд покосился на футляр, но особого интереса не проявил, чтобы не вызвать подозрений.
— Каково идут наши дела? — спросил он Вадковского.
— Прекрасно! — живо отозвался тот. — Скоро начнем… Тебе надо собрать некоторые сведения от Южного и Северного обществ.
— Чего же лучше! — удовлетворенно ответил Шервуд. — За обиду, мне сделанную, и по любви к человечеству я готов потратить весь этот год на разъезды от одного общества к другому.
Вадковский принялся горячо благодарить Шервуда. Он тут же написал ряд писем, которые следовало доставить по назначению. Одно из них — донесение Павлу Пестелю, в котором Вадковский рассказывал о петербургском обществе, членом которого состоял, и о своей теперешней деятельности на Юге. Подателя письма Вадковский характеризовал как человека непреклонной воли, проникнутого чувством чести, верного своему слову. Он советовал Пестелю быть с ним откровенным и доверчивым.
Шервуд прожил у Вадковского несколько дней, пролетевших в задушевнейших разговорах, потом дружески распрощался и уехал.
Надо было найти укромное место, откуда можно спокойно написать графу Аракчееву обо всем, что удалось узнать. Шервуд отправился в Орловскую губернию, в имение полковника Гревса. Его и здесь встретили радушно, жалели — как никак человек невинно пострадал, едва не оказался опозоренным. Шервуду отвели небольшую комнату.