Закатное солнце

— Эй, ты, подойди-ка сюда, — приказал он и двинулся в сторону соснового бора. С бьющимся от страха сердцем я последовала за ним. Остановившись возле груды досок, только что привезённых с лесопилки, офицер резко повернулся ко мне.

— [object Object], несладко приходится. Сегодня будете караулить лесоматериалы, — сказал он, блеснув в улыбке белыми зубами.

— Я должна стоять здесь?

— Здесь прохладно и тихо, можете подремать на досках. А если станет скучно, вот, возьмите, почитайте, если будет настроение, — с этими словами он извлёк из кармана маленькую брошюрку и смущённо бросил её на доски. — Ничего особенного, но, может, пригодится.

На обложке брошюрки было написано «Тройка».

— Большое спасибо, — сказала я, поднимая книжку. — У нас в семье тоже есть один любитель чтения, но он сейчас далеко, на юге.

— Вот оно что… Ваш муж — ответил он, неправильно поняв меня. — Да, юг, это ужасно. — И он сочувственно покачал головой. — Значит, сегодня вы будете здесь. Обед я вам принесу, так что отдыхайте.

И он быстро ушёл.

Я села на доски и стала читать. Я дошла до середины книжки, когда, стуча башмаками, появился всё тот же офицер.

— Вот и обед. Наверное, вам скучно здесь одной, — сказал он и, поставив коробку с едой на траву, снова поспешно удалился.

Покончив с обедом, я заползла на самый верх груды досок, легла и продолжила чтение. Дочитав книгу, задремала и проснулась уже в четвёртом часу. Внезапно у меня возникло ощущение, что этого молодого офицера я уже видела где-то прежде, но мне так и не удалось вспомнить, где именно. Спустившись с груды досок, я едва успела пригладить волосы, как раздался знакомый стук башмаков.

— Ну, спасибо, что согласились покараулить доски. Теперь можете быть свободны.

Подбежав к офицеру, я протянула ему книжку и хотела сказать, как я благодарна ему, но слова застряли у меня в горле, я лишь молча взглянула на него снизу вверх, наши глаза встретились, и слёзы градом покатились по моим щекам. В его глазах тоже блеснули слёзы.

Мы расстались, так и не сказав друг другу ни слова, и больше этот офицер ни разу не появился на том участке, где я работала. Тогда мне единственный раз удалось отлынить от работы, всё остальное время я через день ездила на базу и трудилась, как все, до полного изнеможения. Матушку очень беспокоило моё здоровье, но физический труд только закалил меня, теперь я даже втайне горжусь тем, что умею забивать сваи, и уж во всяком случае я не из тех, кого может испугать работа на огороде.

Я сказала, что терпеть не могу ни говорить о войне, ни слушать, а сама так увлеклась рассказом о собственном «бесценном опыте»… Но это единственное воспоминание военной поры, которое не вызывает у меня отвращения, всё остальное — как в том стишке:

В прошлом году — ничего,

В позапрошлом году — ничего,

В позапозапрошлом году — ничего.

Да, наверное, это глупо звучит, но война оставила мне на память только одно — дурацкие резиновые тапочки.

Эти резиновые тапочки повлекли за собой поток никому не нужных воспоминаний и заставили меня отклониться от предмета моего повествования, но благодаря тому, что я каждый день надеваю эти резиновые тапочки, эту единственную память, оставшуюся мне от военных лет, и выхожу в огород, мне удаётся отвлечься от постоянно гнетущего меня тайного беспокойства и обрести уверенность в себе, вот только матушка с каждым днём всё больше слабеет.

Змеиные яйца.

Пожар.

С того времени матушка заметно сдала. А я, напротив, постепенно превращаюсь в грубую деревенскую бабу. И не могу отделаться от ощущения, что здоровею и толстею исключительно за счёт постоянного высасывания из матушки последних жизненных соков.

Даже когда я устроила пожар, матушка не только не ругала меня, а наоборот, постаралась утешить, заявив, что хворост, мол, для того и нужен, чтобы гореть, но душевное потрясение, которое она испытала тогда, несомненно, было в десятки раз сильнее моего. С того дня она стала часто стонать во сне, а когда дул сильный ветер, то и дело поднималась с постели и, делая вид, что идёт в уборную, обходила комнату за комнатой весь дом. Выглядела матушка плохо, иногда даже двигалась с явным трудом. Она давно порывалась помогать мне с огородом и действительно как-то раз, хотя я и просила её не делать этого, принесла с колодца несколько вёдер воды, после чего весь день пролежала в постели: у неё так разболелась спина, что ей даже дышать было трудно. После этого случая она, судя по всему, отказалась от мысли помогать мне, и даже если приходила иногда на огород, то только для того, чтобы посмотреть, как я работаю.

Сегодня она тоже пришла и, внимательно наблюдая за моими действиями, вдруг сказала:

— Говорят, если кто любит летние цветы, ему суждено умереть летом. Интересно, это правда?

Ничего не ответив, я продолжала поливать баклажаны. Да, ведь уже лето.

— Я очень люблю акацию, но у нас здесь нет ни одной, — тихо проговорила она.

— Зато у нас полно олеандров, — нарочно резко ответила я.

— Их я не люблю. Мне нравятся почти все летние цветы, но в олеандрах есть что-то нахальное.

— А я предпочитаю розы. Но они цветут круглый год… Что ж получается, если кто любит розы, ему суждено умирать четыре раза в год — весной, летом, осенью и зимой?

И мы обе рассмеялись.

— Может быть, немного отдохнёшь? — сказала матушка улыбаясь и добавила: — мне хотелось бы посоветоваться с тобой по одному делу.

— По какому? Если о том, кому когда лучше умирать, то увольте.

Я пошла за матушкой к дому, и мы сели рядышком на скамейке под глицинией. Цветы уже облетели, солнечные лучи просачивались сквозь листву и падали нам на колени, окрашивая их в зелёный цвет.

— Я давно хотела поговорить с тобой об этом, — начала матушка, — только всё не решалась, мне казалось, что лучше дождаться момента, когда у нас обеих будет хорошее настроение. Видишь ли, это не такой уж весёлый разговор. Но сегодня мне почему-то кажется, что я смогу рассказать тебе всё, и прошу тебя, наберись терпения и выслушай меня до конца. Дело в том, что Наодзи жив.

Я оцепенела.

— Несколько дней тому назад я получила письмо от дядюшки Вада. Он пишет, что к нему заходил один из его бывших служащих, недавно вернувшийся с юга. Они болтали о том о сём, потом этот человек вдруг сказал, что служил с Наодзи в одном отделении и что Наодзи жив и скоро вернётся. Но… Он принёс и дурные вести. По его словам, Наодзи пристрастился к опиуму.

— Опять! — я скривилась, будто проглотила что-то очень горькое.

Ещё в школьные годы Наодзи, подражая одному писателю, стал баловаться наркотиками, в результате он задолжал аптеке огромную сумму, и матушка два года потом расплачивалась с его долгами.

— Да. Похоже, он опять начал… Но, видишь ли, тот человек сказал, что его наверняка вылечат, во всяком случае, пока этого не произойдёт, его не отпустят. Причём дядя пишет, что, даже если Наодзи вылечат и он вернётся, человека в таком тяжёлом состоянии нельзя сразу же устраивать на работу. В этом хаосе, который сейчас царит в Токио, даже нормальный человек может лишиться рассудка, а полубольной, только что вылечившийся наркоман наверняка сразу же сойдёт с ума, и что нам тогда с ним делать? Поэтому дядя считает, что лучший выход для всех нас — это забрать Наодзи сюда, в Идзу, как только он вернётся с[object Object] о нём и никуда его не отпускать, чтобы он смог отдохнуть, дать ему возможность набраться сил. Это первое. А второе… Кадзуко, твой дядя говорит, что денег у нас почти не осталось. Все счета заморожены, да еще эти налоги на имущество, короче говоря, ему будет трудно высылать нам прежнюю сумму. Когда вернется Наодзи и мы окажемся на его иждивении уже втроем, дядя не сможет нам помогать. Поэтому он предлагает либо подыскать для тебя мужа, либо устроить на службу в какое-нибудь достойное семейство.[object Object] общем, он просит сказать, что для тебя предпочтительнее…