Закатное солнце

Ах, мне хочется описать всё в точности, как оно было, не пропуская ничего, ни единого пустяка. Иногда я думаю, хотя и себе самой боюсь в том признаться, что безмятежность нашего нынешнего существования в этом сельском жилище не более чем ложь и притворство. Я не могу избавиться от ощущения, что на эту мирную жизнь, дарованную Богом матушке и мне, как недолгую передышку, уже легла мрачная тень несчастья. Иногда мне кажется, что я больше не выдержу: матушка угасает с каждым днём, хоть и делает вид, что абсолютно счастлива, а в моей груди поселилась гадюка, она тучнеет и тучнеет, словно высасывая из матушки все соки, она тучнеет, несмотря на то, что я всеми силами стараюсь противиться этому. Ах, если бы я могла сказать: «Это просто проделки весны!» Конечно, я скверно поступила с змеиными яйцами, и это лишний раз доказывает, в каком ужасном состоянии мои нервы. Я доставляю матушке одни неприятности, усугубляя её горе и лишая последних жизненных сил. Любовь… Ах нет, я больше не в силах написать ни слова.

2

После того случая со змеиными яйцами прошло дней десять, и всё это время нас преследовали дурные предзнаменования, они делали матушку несчастной и сокращали её жизненный срок.

Начать с того, что я устроила пожар.

Я поджигаю дом! Да такого кошмара мне и во сне не могло привидеться!

Неужели я так и осталась изнеженной «барышней», которой и в голову не приходит, хотя это так очевидно, что неосторожное обращение с огнём ведёт к пожару?

Встав по нужде поздно ночью, я дошла до стоявшей в прихожей ширмы и вдруг заметила какое-то свечение в той стороне, где ванная. На всякий случай заглянула туда и увидела, что стеклянная дверь ванной сделалась ярко-красной, а за ней что-то трещит. Я бросилась к боковой двери, открыла её и босиком выскочила наружу. Куча хвороста, громоздившаяся возле топки, была охвачена пламенем.

Добежав до крестьянского дома, стоявшего сразу же за нашим садом, я что было силы принялась колотить в дверь:

— Накаи-сан! Скорее проснитесь! Пожар!

Накаи, судя по всему, уже спал.

— Иду-иду! — наконец откликнулся он и поторапливаемый моими криками: «прошу вас, скорее, скорее», выскочил из дома прямо в ночной рубашке.

Вдвоём мы вернулись к полыхавшей куче хвороста и стали поливать её водой, таская её вёдрами из пруда. Тут со стороны коридора послышался крик матушки. Отбросив ведро, я поспешила к ней.

— Маменька, не волнуйтесь, всё уже в порядке, ложитесь.

Успев подхватить лишившуюся чувств матушку, я отвела её в спальню и, уложив, бегом вернулась в сад. Теперь я черпала воду из ванны и передавала её Накаи-сан, а он выливал её на кучу хвороста. Но пламя всё разгоралось, похоже было, что вдвоём нам не справиться.

— Пожар! Пожар! На вилле пожар! — послышались крики снизу из посёлка, и вскоре в сад, сломав изгородь, ворвались люди. Они стали заливать огонь, передавая от одного к другому по цепочке вёдра с водой, которую они черпали из резервуара, стоящего у изгороди. Через несколько минут им удалось справиться с пламенем. А ведь ещё немного, и оно перебросилось бы на крышу дома.

«Повезло!» — с облегчением подумала я и тут же содрогнулась, поняв, что послужило причиной пожара. В тот миг я впервые сообразила, что весь этот ночной переполох возник только потому, что вчера вечером я оставила возле кучи хвороста вытащенные из топки тлеющие гнилушки. Мне казалось, что я загасила их, а на самом-то деле я забыла это сделать. От такого открытия слёзы навернулись мне на глаза, я словно приросла к земле. Тут до меня донёсся громкий голос жены Нисияма-сан из дома напротив: «Ванная-то, небось, сгорела подчистую. Уж конечно, если так обращаться с топкой…»

Подошли староста посёлка Фудзита, местный полицейский Футамия и глава пожарной управы Оути. Фудзита спросил, как всегда приветливо улыбаясь:

— Испугались, наверное? Как это случилось?

— Это я во всём виновата. Мне казалось, я загасила гнилушки… — только и сумела выдавить из себя я и, опустив голову, замолчала.

По щекам моим покатились слёзы, я чувствовала себя такой несчастной. «Сейчас меня заберут в полицейский участок как самую последнюю преступницу», — мелькнуло в моей голове. Вдруг я вспомнила, что стою перед ними босая, непричёсанная, в одной рубашке, и чуть не сгорела от стыда, подумав, сколь жалкое зрелище я, должно быть, собой представляю.

— Понятно. А ваша матушка?.. — тихо спросил Фудзита-сан, в голосе его звучало живое участие.

— Матушка в спальне. Она очень испугалась…

— И всё же, — вставил молодой полицейский, очевидно, желая утешить меня, — вам повезло, что огонь не перебросился на дом…

Тут пришёл успевший переодеться Накаи-сан и, задыхаясь от быстрой ходьбы, заявил:

— Да ничего страшного, подумаешь, сгорела кучка хвороста. Не из-за чего поднимать шум.

Он явно хотел меня выгородить.

— Что ж, тогда ладно. — Фудзита-сан несколько раз кивнул и, пошептавшись о чём-то с полицейским, сказал, обращаясь ко мне:

— Ну, мы пошли. Кланяйтесь матушке.

И удалился вместе с главой пожарной управы и прочими. Только полицейский задержался и, подойдя ко мне почти вплотную, чуть слышно прошептал:

— Я не стану упоминать в донесении о том, что произошло сегодня ночью.

После того, как удалился и он, Накаи-сан озабоченно спросил:

— Что он вам сказал?

— Что не станет упоминать в донесении… — ответила я.

Соседи, всё ещё стоявшие у забора, очевидно услышали мои слова, во всяком случае, они стали расходиться, бормоча: «Ну вот и хорошо, вот и ладно».

Пожелав мне приятного сна, ушёл и Накаи, а я осталась одна у сгоревшего хвороста. Глотая слёзы, рассеянно взглянула на небо — оно уже начинало светлеть.

Зайдя в ванную, я умылась, после чего долго возилась с волосами — почему-то мысль о встрече с матушкой пугала меня, — потом прошла на кухню и до самого рассвета наводила никому не нужный порядок на полках.

Когда наконец рассвело, я, стараясь ступать как можно тише, прошла в комнату и нашла матушку уже одетой. С совершенно измученным видом она сидела в китайском кресле. Увидев меня, ласково улыбнулась, но лицо её было бледнее обыкновенного.

Даже не улыбнувшись ей в ответ, я молча стала за её стулом.

Спустя некоторое время матушка сказала:

— Ничего страшного ведь не произошло. В конце концов, хворост для того и предназначен, чтобы гореть.

Почему-то вдруг развеселившись, я засмеялась. Мне вспомнилась библейская притча: «Золотые яблоки в серебряных сосудах — слово, сказанное прилично» — и я от всего сердца возблагодарила Бога за дарованное мне счастье — иметь такую добрую мать. Что было вчера вечером — было вчера. И нечего больше хандрить. Долго-долго стояла я за матушкиным стулом, глядя сквозь стеклянную дверь китайской гостиной на далёкую морскую гладь, и в конце концов ощутила, что моё дыхание сливается в единое целое с тихим дыханием матушки.

Наутро, наскоро перекусив, я занялась сгоревшей кучей хвороста. Тут появилась О-Саки-сан, хозяйка единственной местной гостиницы. Влетев в сад через калитку, она набросилась на меня с расспросами:

— Что, что случилось? Я только что узнала… Так что же произошло? — в её глазах блестели слёзы.

— Мне очень неловко, простите, — тихо сказала я.

— Да что тут неловкого? Вот только, как насчёт полиции?

— Они сказали, чтобы я не беспокоилась.

— Ну, значит, всё в порядке! — она была искренне рада за меня.

Я спросила у О-Саки-сан, каким образом мне отблагодарить жителей посёлка за помощь. Она сказала, что, наверное, всё-таки лучше всего дать им денег, и посоветовала, какие именно дома следует обойти.

— Если вам неловко идти одной, я могу пойти с вами, — предложила она.

— Но будет лучше, если я пойду одна?

— А вы справитесь? Тогда, конечно, вам лучше пойти одной.

— Так я и сделаю.

О-Саки-сан помогла мне навести порядок на месте пожара.

Покончив с уборкой, я попросила у матушки денег, каждую банкноту в сто йен завернула в красивую бумагу и на каждом пакете написала: «Примите мои извинения».