Страница 40 из 102
— Ну, товарищ лейтенант, кажись, починил трохи, — ставя пулемет на оба колеса и неловко прыгая на одной ноге, с трудом проговорил Игнат.
Усов был поражен действиями этого человека. Высокий, неуклюжий Сорока с забинтованной до паха ногой, загорелый на солнце и разгоряченный боем, казался Усову воплощением могучей силы, мужества и несгибаемой воли, которая так ярко и властно прорывается наружу в момент тяжелой опасности и неотразимо действует на окружающих.
— Молодец, Сорока! — крикнул Усов.
Он рывком поднял грузный пулемет и, словно игрушку, поставил его на прежнее место. Но в это время подошел связной с четвертой заставы.
— Ну, как там у вас? — принимая скатанную в трубочку записку, спросил Усов у связного. — Жарко?
— Так же, товарищ лейтенант, как и у вас, без передыху бьемся, стряхивая с колен липкую грязь и вытирая рукавом гимнастерки потное с веснушками лицо, ответил связной. — У нас тоже один пулемет исковеркало.
Но Усов, не слушая солдата, читал записку. Начальник заставы старший лейтенант Борцов писал, что у него разбит телефон и он не имеет связи с комендатурой и другими заставами. Просил сообщить обстановку, одновременно спрашивал, почему молчат пулеметы третьей заставы. Он сообщил также, что небольшая группа противника уже переправилась через канал, и если не принять мер, то она просочится в тыл. Старший лейтенант писал, кроме того, что если третья застава поддержит его с фланга пулеметным огнем, то он сделает вылазку и сбросит переправившихся гитлеровцев в канал.
— Передай начальнику заставы, что у нас все в порядке. Поддержим огнем и даже сами вылазку сделаем.
Усов написал коротенькую записку. Передавая ее связному, велел взять запасной телефонный аппарат и быстрей идти обратно. Сам же снова направился к телефону.
— Опять кавалерия, смотри сколько! — кричали из траншеи пограничники, щелкая затворами.
Сорока сжал ручки станкового пулемета. Справа от заставы, в кустах за Августовским каналом мелькали кони немецких кавалеристов. Всадники пригибались к вытянутым лошадиным шеям, выставляя вперед серые приплюснутые каски. Сорока ударил по ним длинной очередью. Кони сначала падали на колени, а потом, сверкая подковами, валились на землю. На них налетали задние, шарахались в стороны. Сорока продолжал бить до тех пор, пока пулемет не умолк в третий раз.
— Воды-ы! — яростно закричал Сорока. — Воды, говорю!
Но никто не отзывался. Все вокруг ухало, стреляло, дымилось.
— Воды! Владимиров! — Сорока бил мосластым кулаком по пустому горячему кожуху и ругался.
— Ну, где же ты провалился?!
— К колодцу бегал, — наливая в пулемет воду, ответил Владимиров. — А разве я долго бегал? Три минуты.
— Три минуты! А ты знаешь, что такое сейчас три минуты? — укорял его Сорока. — Годи, полно. Завинчивай, — уже более спокойно закончил Сорока и снова взялся за ручки пулемета, который застрекотал сразу же четко и ровно.
Атака была отбита. Сорока разжал руки и, повернувшись к пулемету спиной, вытянул несгибающуюся ногу. Сцепив зубы, он стал поправлять сползшие, перепачканные в песке бинты, пытаясь прикрутить концы завязок к клочьям истерзанной штанины, чтобы бинты не спускались и не обнажали рану с застрявшими в ней осколками. За этим делом его и застал лейтенант Усов. Вид Сороки с его единственной штаниной и окровавленными, запачканными в песке бинтами производил тяжелое, гнетущее впечатление. Усов вытащил из полевой сумки свой индивидуальный пакет, еще раз перебинтовал ногу Сороки сверху и категорически приказал:
— Добирайся до казармы. Сейчас за ранеными придет машина.
— Есть добираться до казармы, — медленно, с расстановкой проговорил Сорока.
— Отлично стрелял. А за ремонт пулемета особое спасибо. Теперь иди быстрей.
— А куда торопиться, товарищ лейтенант? Машина-то ведь еще не пришла…
— Мне позвонили. Сейчас должна быть, — отрывисто проговорил Усов.
В эту минуту им обоим было очень тяжело. Усов, приставив к глазам бинокль, упершись локтем в пулеметную станину, стал говорить Сороке о скорой встрече:
— Конечно, Игнат, мы еще встретимся, вместе повоюем! Но сейчас ты торопись, дорогой, торопись… А то стукнет в другую ногу, тогда надо нести двоим. А люди, сам знаешь, здесь нужны… Иди, Игнат, на машину, иди…
Сорока уходил из траншеи с чувством виноватости и обиды на то, что он здесь лишний, неполноценный, и в то же время понимая, что начальник заставы прав. Подобьют вторую ногу — и он уже станет обузой. В казарме Сорока, кроме телефониста, никого не нашел. Он напился из бака воды, сменил брюки и, кое-как натянув штанину на раненую ногу, пользуясь временным затишьем, снова пробрался во вторую траншею. Стараясь не попадаться на глаза политруку Шарипову, Сорока пристроился в окопе Юдичева. Однако на него никто не обратил внимания. В ожидании атаки пограничники были суровы, сосредоточенны, молчаливы.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
В тот день особенно жарко пригревало солнце. Высохли на цветах хрустальные блестки росы. На узкую, заросшую травой межу от высокой колосистой ржи падала короткая тень. Она, казалось, вздрагивала от гулких неумолкающих выстрелов. Вздрагивала и устало шагавшая по меже Александра Григорьевна. В одной руке она несла белый узел, другой поддерживала Олю, одетую в пестренькое короткое платьице. Оля тоже несла в руках свой узелок с книжками. Иногда они останавливались, чтобы перевести дыхание. Александра Григорьевна прислушивалась и пугливо озиралась по сторонам.
— Куда мы идем, тетя Шура? — дергая Александру Григорьевну за руку, спрашивала Оля. — Где же моя мама?…
— Идем, Оленька, идем быстрей, милая, — торопила девочку Александра Григорьевна, а сама, измученная и потрясенная всем случившимся, не в состоянии была хоть сколько-нибудь прибавить шагу. Она тоже плохо соображала, куда и сколько времени они идут.
— Ну где же мама, где? — шептала Оля, откидывала падающую на глаза темную, липкую от пота прядку волос. — Мама со Славой, наверное, здесь где-нибудь недалеко? Она нас дожидается, правда?
— Да, да, Оленька, конечно, правда! — Шура вытирала выступавшие на глазах слезы и, как бы успокаивая себя, уверяла: — Ну, конечно, дожидается!
— Это война, тетя Шура? И долго она будет? — спрашивала Оля, когда они садились отдыхать. — Кончится бой, и наши победят, да? — пытливо посматривая на учительницу, спрашивала Оля, ни на минуту не переставая думать о своей матери.
Шуре тоже казалось, что так оно и будет.
— Когда мы жили на другой границе, там тоже был бой, — вспоминала Оля. — Ночью тоже стреляли, стреляли, а утром наши победили — и все кончилось… Только маму бы разыскать… Она нас, наверное, ищет!
Так они шли бесконечно долго. Сначала вдоль канала, дальше свернули на восток и стали пробираться через густую рожь. Стебли путались и раздирали ноги до крови. Над покачивающимися колосьями посвистывали пули, что-то рвалось и трещало, в лицо летели комья земли вместе с истерзанными хлебными колосьями. Шура и Оля падали, вновь поднимались и только после длительного блуждания угодили на межу, и по ней вышли на неизвестно куда ведущую дорогу, за которой тянулось широкое зеленое поле. В конце, его на возвышенности стоял темно-серый дот, вокруг него клубился сизый дым, вспыхивало пламя. В полукилометре стоял второй дот. Он тоже с грохотом изрыгал ослепительные вспышки пламени.
Александра Григорьевна узнала местность. Оказалось, что, несмотря на долгое мучительное путешествие, они прошли от заставы не больше километра. Слева густо зеленел лес, стоило перебежать зеленое поле — и там серой лентой лежала дорога в комендатуру. Александра Григорьевна была твердо уверена, что в комендатуре они встретятся с Клавдией Федоровной. Шура уже решила переходить дорогу, но вдруг со стороны ржаного поля, утробно завывая мотором, показалась темная, незнакомой формы машина. В кузове над бледно-зелеными касками блестели короткие ножевые штыки. Александра Григорьевна разглядела на касках свастику. Вспыхнувший ужас заставил ее мгновенно схватить Олю за руку и, рванувшись, побежать обратно в рожь. Они бежали, спотыкаясь, ничего не видя перед собой, падали и только слышали сзади трескотню автоматов. Внезапно Оля несколько раз подряд крикнула: «Ой! Ой!» — и, задыхаясь, упала на землю.