Время перемен

Коляску с кучером отец на станцию не послал, видимо, счел, что не велика птица. Я издалека увидела, что везет Александра мужик из Черемошни. Хотела досидеть до их подъезда, но отчего-то спрыгнула и спряталась за пестренький по осеннему времени куст.

Потом побежала через парк, но возница успел раньше – гнал лошадку по аллее, желая, должно быть, поскорее выпить на кухне чарочку и заесть Лукерьиным пирогом. На парадной лестнице меня караулила Пелагея. А в конторе, через крытую галерейку которой я хотела прошмыгнуть в дом, – Тимофей. Ему-то я и попалась. Надо было лезть в окно в торце северного крыла.

Пока меня втроем (Пелагея, Настя и Тимофей) причесывали, умывали и переодевали, я думала: позовут в столовую к обеду. Не позвали, наверное, отец, не зная, чего от меня ждать, не хотел сразу пугать нового насельника. Вдруг я запущу в него картошкой, вылью за шиворот компот или сделаю себе татуировку из ежевичного десерта?

После обеда Александр пошел погулять и посмотреть усадьбу. Мы с Пелагеей видели сверху, как он долго стоял у фонтана, но я ничего не могла сделать. Потом Пелагея немножко успокоилась и предложила нам прилечь и отдохнуть. Я сразу согласилась. Когда нянюшка заснула, я скатала коврик в ком под одеялом, оделась и осторожно отправилась на разведку. Начала, конечно, с кухни. Там, как всегда, казалось, что идет война. Лукерья, словно полководец, ведет и бросает в бой полки кастрюль, взводы сковородок, батареи чугунков. Кругом чад, зарево, грохот, ругань и призывы к атаке. Я привыкла, а многие в первый раз пугаются.

– Лукерья, ну как тебе Александр? – спросила я, пробравшись сквозь сражение, ведущее всего лишь к приготовлению ужина.

– Худой, – ответила Лукерья. Предсказуемо. У нее для людей только две градации – худые и в теле. Если бы Александр оказался в теле, его бы пришлось возить на тележке…

Настя на лестнице полировала замшей перила.

– Настя, ты Александра видела? Что скажешь?

– Пригожий молодой человек, – сказала Настя и яростно затерла грязное пятно, оставленное, должно быть, моими руками. – Приличный. Сразу видно – ученый, себя в чистоте соблюдает и со всякой шантрапой не водится.

Тимофей посмотрел на меня с настороженностью, но поскольку в данный момент относительно меня никаких указаний не поступало, решил ничего не предпринимать.

– Тимофей, что ты об Александре?..

– Ндравный барич, – подумав, сказал камердинер отца. – Глазами так и зырк-зырк… Но Николай Петрович его обломают, это уж к гадалке не ходи…

Конюх Фрол блеснул узкими темными глазами.

– Пустой человек – сразу видно. В конюшню заглянул и вышел сразу. Ничего не спросил, ни одной лошади не огладил, морковку не дал.

Степка на заднем дворе чистил самовар.

– Ну чё, видал моего жениха? – вызывающе спросила я.

– Делать мне больше нечего, – хмуро ответил Степка. – За женихами гоняться. Сама за ним смотри.

– Он, между прочим, студент, – решила я еще поддразнить Степку.

– Подумаешь, – сказал Степка. – Видали мы!

– Где это ты студентов видал?

– Да сколько хочешь. Агитаторы в Торбеевку сто раз приезжали, за оврагом речи говорили, а я с Ванькой глядеть ходил.

– А чего ж меня не позвал?

– Малая ты еще была. И классово чуждая.

– Чего-о-о? Чего ж они там говорили-то?

– Говорили, чтоб помещиков пожечь, а землю крестьянам промеж собой поделить, – мстительно сказал Степка. – И еще чтобы конституция была. Это, мне потом Ванька объяснил, чтобы царю жену сменить, нынешняя у него неправильная…

Я тут же вспомнила про быка Эдварда и напомнила Степке.

– Эдак и я могу ентим… агитатором быть, – презрительно сказала я.

– Дура ты, а не агитатор! – сказал Степка и хотел стукнуть меня по шее.

Я увернулась.

«Ни на кого нельзя положиться, – подумала я. – Все самой надо…»

В осеннем парке, по которому к тому же еще и никто не ходит, легко читать следы. Я видела, что Александр сразу отправился к разрушенному театру. Я обрадовалась: он все знает! И догадалась: это королева послала мне своего родственника, чтобы он взял меня за руку и вывел наконец из-за стенки, которая стоит между мной и другими людьми. И теперь я наконец стану такой же, как все люди на свете, слуги перестанут бояться моих выходок, а отец не будет прятать от гостей… Я всегда знала, что это возможно, но чего-то чуть-чуть не хватает… Теперь же все будет хорошо… Старые ивы еще стояли в листве и отливали серебром, а клены уже пожелтели. Радость зажгла меня, и я горела сильно и ровно, как тонкая восковая свеча в пещере среди несметных сокровищ. Александр шел мне навстречу по аллее, как в дивной галерее. Я сорвала красный берет и побежала ему навстречу. Он смотрел на меня с удивлением. Когда я остановилась перед ним, он спросил:

– Ты, должно быть, Люба?

– Да! – ответила я. – Здравствуй, Александр!

– Здравствуй, Люба. Ты можешь звать меня Алексом, – сказал он. – Меня так зовут все друзья.

Это имя показалось мне отвратительным, как скрежет ключа в несмазанном замке. Но могу звать, а могу и не звать. Так он сказал.

– И что же теперь? – нетерпеливо спросила я. Мне нужно было немедленно узнать план. Как мы будем действовать вместе. Я была готова ко всему. Пусть он только скажет.

– Что теперь? – удивился Александр. – Беги играй… Как-нибудь при случае ты покажешь мне свои игрушки. Непременно. До свидания, Люба.

Он ушел дальше по аллее, глядя себе под ноги и думая о своем. Ни разу не обернулся. Я осталась стоять. Ветер успокаивающе шептал в глубине парка и щедро кидал мне под ноги тонкие золотые перчатки, соскользнувшие с рук неведомого, но доброго народа. Свеча догорела.

Ну что ж. Мне не привыкать.

Но должна же я была хоть что-то сделать.

Я набрала у пруда в бидон жаб и лягушек, пробралась в комнату Александра и высыпала их всех ему в постель, под одеяло. Вечером, когда он уже пошел к себе, вылезла в коридор, растянулась на полу, свесилась вниз и слушала внимательно: завизжит или не завизжит.

Ничего не произошло, даже Настю или Феклушу не крикнул. Неужели не заметил? – расстроилась я. Надо было ужей в камнях на краю поля наловить!

Утром решила взглянуть и все сразу поняла. Под окном комнаты, которую отец выделил Александру, рос толстый старый ясень и куст боярышника, на верхушке которого алели ягоды, еще не расклеванные птицами. Прямо под ясенем лежала дохлая, расплющенная об ствол лягушка, на острых обломанных веточках куста корчились еще две, а большая толстая жаба со сломанными лапками пыталась уползти от моих рук и тихо, почти по-человечьи постанывала. Александр просто вышвырнул их всех в окно. И если судить по расплющенной лягушке, сделал это со всего размаху, может быть, со злости даже специально метил в дерево. Я осторожно сняла лягушек с веточек. Одна из них сразу же, у меня на ладони, испустила дух. Другая, несмотря на огромную рваную рану на спинке, попыталась приподняться на лапах. Я сначала хотела ее и жабу убить, но потом передумала. Они ведь очень живучие – кто знает! Я вымыла живую лягушку и жабу в бочке с водой, отнесла их в огород и положила в лопухах под разбитый горшок, чтобы дневное солнце их не беспокоило. Потом перевернула несколько камней, огораживающих клумбы, и набрала под ними разных червячков, которых в жестянке отнесла в свой жабий госпиталь. Жаба сразу одного съела, и это показалось мне хорошим признаком.

Потом я взяла один из перевернутых мною в поисках червяков камней, выбрав поувесистее, и со всего размаху запустила им в окно комнаты Александра. Стекло весело зазвенело.

Когда после меня Тимофей с Фролом ловили, я, честно сказать, даже не пыталась себя сдерживать. Надо же иногда душу отвести. Поэтому в кабинет к отцу меня доставили попросту завернутой в ковер. Да еще и вожжой поперек перевязанной. А Тимофей и Фрол выглядели как два Мцыри после битвы с барсом.