Страница 12 из 25
— Не представляю.
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она коснулась его, проходя мимо и медленно — дальше по лестнице. Он прислушивался, пока в самом низу хлопнула дверь — на дне его жизни, как ему показалось.
Он зарыдал.
она вошла в свет в платье медного цвета, с осенними волосами, она встала, словно хрупкий рычаг, среди инструментов, вращавших и преломлявших линзу.
Вот начало Вавилона, подумала она, смысл его существования, момент его рождения. Почему он не может быть таким же неизменным и сияющим?
Она никогда не зависела от него, но его любила, а это совсем не одно и то же. Она старалась поглотить его гнев и его неуверенность. Она использовала свое тело как громоотвод. Пыталась заземлить его. Вместо этого она его расколола.
Если бы она отказалась видеть его в тот день, если бы не произнесла его имени, увидела его и скрылась в толпе, если бы поднялась на железную галерею и наблюдала за ним оттуда. Если бы никогда не перевязывала ему палец. Если бы не зажгла огонь в холодной спальне.
Отчасти он походил на этот маяк. Одинокий и нелюдимый. Он был высокомерен, вне всякого сомнения, и закутан сам в себя. Он был темен. Вавилон Мрак, свет в нем не загорался никогда. Инструменты на местах, начищены, но свет не зажигался.
Если бы она не зажигала огонь в холодной комнате.
Но когда она спала или оставалась одна, а дети затихали, ее сознание морем разливалось вокруг него. Он всегда был рядом. Ориентир для ее корабля. Координаты ее точки на карте.
Она не верила в судьбу, но верила в эти скалы. Маяк, Вавилон. Вавилон, маяк. Она всегда найдет его, он будет здесь, и она приплывет к нему снова.
Можно ли оставить кого-то и быть с ним? Ей казалось — можно. Она знала: что бы ни случилось сегодня, как бы ни поступили они, удержала бы она его или потеряла, это вряд ли что-то изменит. Она — будто героиня пьесы или книги. Вот история: история о Молли О'Рурк и Вавилоне Мраке, начало, середина, конец. Но таких историй не бывает — таких, что можно рассказать, ибо эта скроена из отреза тесьмы, яблока, горящих углей, медведя с тарелками, латунной шкалы, его шагов на каменных ступенях, все ближе и ближе.
Мрак открыл дверь.
Она не обернулась.
Выгуляв пса и заварив первый чайник «Самсона Крепкого», я села на палубе под самым светом и занялась почтой. Почта была моей работой, потому что Пью не мог ее прочесть.
Ничего необычного: каталоги латунных инструментов, специальные предложения — клеенчатые плащи и теплое белье от «Уолси», поставщика для полярной экспедиции капитана Скотта в 1913 году. Я поставила галочку напротив темно-бордовой фуфайки и кальсон, и открыла последний конверт, длинный и белый.
Письмо было из Глазго. В ближайшие полгода маяк будет полностью автоматизирован.
Когда я прочитала письмо Пью, он величественно поднялся и выплеснул опивки чая в море. Чайки кричали у вершины Света.
— С 1828 года здесь всегда был Пью.
— Они сулят кучу денег, когда ты уйдешь. Это называется Выходным Пособием, а еще они обещают Временное Размещение.
— Мне деньги не нужны, дитя. Мне нужно то, что есть. Напиши им и скажи, что Пью остается. Пусть перестанут платить, но я остаюсь там, где я есть.
Я написала в Совет по маякам Северного побережья и они ответили, очень формально, что мистер Пью должен покинуть маяк в указанный день без права апелляции.
Все произошло так, как обычно и происходит; написали петицию, отправили письма в газеты, небольшой сюжет мелькнул на телевидении, в Глазго провели пикетирование, а затем, после так называемых «консультаций», Совет поступил, как и планировалось.
Мисс Скред нанесла мне визит, и спросила, что я намерена делать со своим Будущим. Она говорила о Будущем, как о неизлечимой болезни.
— У тебя есть будущее, — сказала она. — Мы должны это учитывать.
Она заметила, что я могла бы получить Временный Разряд Младшего Помощника Библиотекаря с предоставлением работы на три месяца. Она предупредила, что я не должна быть слишком честолюбивой — это не очень красит Женский Пол, а вот библиотека вполне подходит для Женского Пола. Мисс Скред всегда произносила «Женский Пол», словно держала слово за хвост, отставив руку подальше.
Но моим будущим тогда был маяк. Без маяка мне пришлось бы начинать сначала — снова.
— Неужели я больше ничем не могу заняться? — спросила я мисс Скред.
— Крайне маловероятно.
— Мне бы хотелось работать на судне.
— Это сплошные скитания.
— Мой отец работал на судне.
— И посмотри, что с ним случилось.
— Мы не знаем, что с ним случилось.
— Мы знаем, что он стал твоим отцом.
— То есть с ним случилась я?
— Именно. И посмотри, какие сложности.
Мисс Скред одобряла автоматизацию. В человеческой природе что-то доставляло ей неудобства. Она отказалась подписать нашу петицию. Сольт, сказала она, должен двигаться вместе со временем, что показалось мне странным, ибо сама мисс Скред никогда не двигалась — ни со временем, ни с чем-либо еще.
Сольт — заколоченный досками, морем исхлестанный, кораблями покинутый, с заиленной бухтой и одним ярким светом. Зачем отнимать единственное, что нам осталось?
— Прогресс, — сказала мисс Скред. — Мы ведь не убираем свет. Мы убираем мистера Пью. А это не одно и то же.
— Он и есть свет.
— Не говори глупостей.
Я увидела, что Пью, подняв голову, слушает меня.
— Придет день, когда на кораблях не будет команды, в аэропланах не будет пилотов, фабриками станут управлять роботы, компьютеры будут снимать трубку — и что случится с людьми?
— Если бы на корабле не было команды, когда в порт зашел твой отец, твою мать бы никто не опозорил.
— И я бы не родилась.
— Ты бы не стала сиротой.
— Если бы я не стала сиротой, я бы никогда не узнала Пью.
— И что бы это значило?
— То, что значит любовь.
Мисс Скред ничего не ответила. Она поднялась с единственного удобного стула, на котором сидела всегда, заходя к нам, и ее, словно градом, смыло вниз по винтовой лестнице. Пью поднял голову и слушал, как она уходит: металл набоек, звон ключей, зонтик, сверлящий наконечником каждую ступень камня, и наконец — треск захлопнутой двери и дребезг велосипеда по причалу.
— Ты обидела ее, — сказал Пью.
— Я обидела ее тем, что родилась.
— Ну, это нельзя тебе в вину ставить. Не вина ребенка, что он родился.
— А что — неудача?
— Не сожалей о своей жизни, дитя. Она пройдет довольно скоро.
Пью встал и пошел заниматься светом. Когда придут люди с компьютерами, чтобы все здесь автоматизировать, свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как было всегда, но некому будет им заниматься, никто не расскажет историю. И когда поплывут мимо корабли, никто не скажет: «Вон старый Пью — врет так, что от историй голова слетает».
Отними жизнь — и останется лишь скорлупка.
Я легла на свою восьминогую кровать. Всякий раз, как я подрастала, мы просто удлиняли кровать, так что сперва четыре ноги сменились шестью, а затем шесть — восемью. У моего пса их осталось столько же.
Так я лежала, вытянувшись, и смотрела на одну звезду в узком окошке моей комнаты. Только связывай. Но как это сделать, если вся связи оборваны?
— Это дело твое, — говорил Пью. — Свет связывает весь свет.
Какую, дитя?
Ту, что начинается снова.
Это история жизни.
Это история моей жизни?
Только если ты сама ее расскажешь.
Здесь перед потопом
как вдруг пес, вздыбив шерсть и громко лая, резко рванулся вперед. Мрак на собаку крикнул, но пес держал в прицеле чайку. Человек рассердился. Он пытался сосредоточиться на важной проблеме — воскресной проповеди на Троицын день.