Страница 7 из 16
— Ну почему поклонница… может, и поклонник…
Ведьмак хмыкнул.
— Венок болотных белых лилий… короной на твоем челе…
— Это что, стихи?
— Вроде того.
— Аврелий Яковлевич!
— Она очень любила лилии… колдовкин цветок, — он говорил, разглядывая несчастную утку с превеликим вниманием. — А я любил ее… и стихи вот писать пытался. Оду во славу… дурень старый… нет, тогда‑то еще молодой, но теперь…
Аврелий Яковлевич тяжко вздохнул:
— Предупреждает она…
О чем предупреждает, Себастьян уточнять не стал, чай, сам понимает, что ни о чем хорошем. А ведь почти поверил, что та, прошлогодняя история, в прошлом осталась.
Демон сгинул.
Колдовка мертва.
Черный алтарь вернулся в Подкозельск, где ему самое место…
На Лихо и то коситься перестали, говорил, вроде, что даже приглашали куда‑то, не то в салон, не то на бал, не то еще куда, где людям на живого волкодлака глянуть охота…
Себастьян тряхнул головой, что было весьма неосторожно, поелику голова эта сделалась вдруг неоправданно тяжелою, и он едва не рухнул с кровати. Подушка спасла. И одеяло, то самое, пуховое, в которое Себастьян обеими руками вцепился.
— Полегче, — велел Аврелий Яковлевич, заметив этакую маневру. — Тебе, мил друг, в этой постельке до вечера лежать…
— А…
— А труп от тебя никуда не денется, — ведьмак дыхнул дымом, и Себастьян закашлялся.
— За между прочим, курение вредно для здоровья! — заметил Себастьян, разгоняя сизый дым ладонью. — А у меня его и так немного осталось…
— Так кто ж в том виноватый? — притворно удивился Аврелий Яковлевич. — Нечего всякую пакость жрать, тогда и здоровье будет.
Замолчали оба.
Следовало сказать что‑то… но ничего в голову не шло. Вообще голова эта была на редкость пустой, и непривычность подобного состояния донельзя смущала Себастьяна.
Он вновь поднял снимки…
— Кто она?
— Сваха, — Аврелий Яковлевич прикрыл глаза. — Профессиональная… заслуженная, можно сказать…
О чем это говорило?
А ни о чем.
— Ты, Себастьянушка, не спеши… успеешь… крестничка моего пока не тронут, а с остальным управишься… только на будущее… перстенек королевский я силой напитал. Прежде, чем в рот чего тянуть, ты его поднеси. Ежель нагреется, то…
— Понял.
— От и ладно, — ведьмак поднялся. — Это хорошо, что ты у нас такой понятливый. И еще, вещицы какие, ежели вдруг в руки проситься станут, не бери.
— Это как?
— Обыкновенно… вот пришла, к примеру, тебе посылочка… от поклонницы… иль еще от кого… ты ее открывать не лезь. Али еще бывает, что идешь по улочке себе, а тут под ноги чужой бумажник…
— Аврелий Яковлевич, да за кого вы меня принимаете! — Себастьян оскорбился почти всерьез. Он, быть может, и не образец благородства, но чужими бумажниками до сего дня не побирался.
— Экий ты… все торопишься, торопишься… я ж не в том смысле. Лежит бумажник, прям таки просится в руки… нет, ты у нас человечек приличный, а неприличных вокруг полно. А ну как возьмут и с концами? Вот и тянет вещицу поднять, пригреть, до тех пор, само собою, пока истинный хозяин не сыщется… или вот и вовсе блеснет монетка, медень горький, но тебя такая охота ее поднять разберет, что…
— Не брать.
— Не брать, — важно кивнул Аврелий Яковлевич. — И вообще, Себастьянушка, купи себе перчатки и очки…
Очки Аврелий Яковлевич к вечеру самолично преподнес: круглые и со стеклами яркими, синими.
— Брунетам, говорят, синий идеть, — сказал он и на стеклышки дыхнул, протер батистовым платочком, отчего рекомые стекла сделались какими‑то неестественно яркими.
Глава 3. Где имеет место быть семейный ужин и высокие отношения
Тихие семейные вечера Евдокия успела возненавидеть.
Нет, ей было немного совестно, поелику нехорошо ненавидеть родственников мужа, тем паче, что сам супруг к вышеупомянутым родственникам относился с нежностью и любовью.
А она…
Она старалась.
Весь год старалась.
А вышло… что вышло, то вышло.
Музыкальная комната в пастельных тонах. Потолки с лепниной. Люстра сияет хрусталем. И сияние ее отражается в натертом до зеркального блеска паркете.
Темные окна. Светлые гардины обрамлением.
Низкая вычурная мебель, до отвращения неудобная… Евдокия с трудом держит и осанку, и улыбку… собственное лицо уже задеревенело от этой улыбки, маской кажется.
Тихо бренчит клавесин.
Играла Августа, а Бержана перелистывала ноты… или наоборот? Нет, ныне Августа в зеленом, а Бержана в розовом… или все‑таки?
У Бержаны мушка на левой щеке… точно, в виде розы. Августа же на правую ставит, и над губой тоже… и пудрится не в меру, по новой моде, которая требовала от девиц благородного происхождения аристократической бледности.
…Бержана же предпочитала уксус принимать, по пять капель натощак.
И Евдокии советовала весьма искренне, средство хорошее, авось и поможет избавиться, что от неприличного румянца, что от полноты излишней…
Клавесин замолк.
И сестры поклонились. Близняшки, хоть и рядятся в разное, а все одно Евдокия их путает…
— Чудесно! — возвестила Богуслава.
Как у нее получается быть такой… искренней?
— Вы музицируете раз от раза все лучше… в скором времени, я уверена, вы сможете и концерты давать…
…Евдокия благоразумно промолчала.
Чего она в музыке понимает? Вот то‑то и оно… ни в музыке, ни в акварелях, которые сестры демонстрировали прошлым разом и Богуслава пообещала выставку организовать, хотя как по мнению Евдокии акварели были плохонькие… ни даже в столь важном для женщин искусстве, как вышивка гладью.
Вышивка крестом, впрочем, также оставалась за пределами Евдокииного разумения.
— Вы так добры, дорогая Богуслава! — воскликнула Августа.
Или Бержана?
— Так милы!
— Очаровательны!
— Мы так счастливы принимать вас…
Евдокию, как обычно, не заметили. И в этом имелась своя прелесть. В прежние‑то разы ее пытались вовлечь в беседу, во всяком случае, она по наивности своей видела в этих попытках участие.
Добрую волю.
— И я счастлива, дорогие мои… — Богуслава обняла сначала Бержану, затем Августу… — В детстве я мечтала о сестре… а теперь получила сразу троих…
Все‑таки голова разболелась.
И не только в мигрени, которая вот — вот накатит, дело. Этот дом будто высасывал из Евдокии силы. И всякий раз она давала себе слово, что нынешний визит будет последним.
Она поднялась и вышла.
Никто не заметил.
Своего рода перемирие. Евдокия старается его не нарушать.
В соседней комнате темно, и лакей не спешит зажечь газовые рожки, надо полагать, не считает Евдокию достойной этаких трат.
Обидно?
Уже нет.
Она ведь поняла, что в этом доме ее никогда не примут. Зачем тогда она мучит себя, являясь сюда раз за разом? Чего проще, отговорится той же мигренью или занятостью… хотя нет, занятость — неподобающий предлог для женщины. Впрочем, чего еще ждать от купчихи, помимо денег?
Деньги они бы приняли.
И готовы были бы терпеть Евдокию, если бы она…
Не плакать.
Было бы из‑за чего слезы лить… небось, маменьке с ея свекровью благородных эльфийских кровей тоже нелегко приходится…
Смешно вдруг стало, только смех горький, безумный почти… а ведь дай только повод и станет объявить. Нет, хватит с нее игр в приличия.
Глаза Евдокии привыкли к сумраку.
Нынешняя гостиная была невелика и, пожалуй, не столь роскошна. Дом требовал ремонта. Об этом Лихославу напоминали постоянно, и еще о его долге перед сестрами, которые были уже достаточно взрослыми, чтобы устроить их судьбу… настолько взрослыми, что через год — другой это самое устройство судьбы станет мероприятием затруднительным, если и вовсе не невозможным.
Сестрам требовался новый гардероб.
И драгоценности.
Коляска.
Выезды, приемы, для которых опять же, надобно было привести дом в порядок…
Евдокия коснулась шершавой чуть влажноватой стены. Странное дело, сейчас, наедине, дом, в отличие от хозяев его, Евдокии нравился. Было в нем нечто спокойное, сдержанное… Лихослава напоминал.