Страница 14 из 16
В целом, как будет показано ниже, неоязыческое движение отвечает этим характеристикам. Правда, вопреки прогнозам Баркер, некоторые российские писатели, делающие себе имя на пропаганде неоязыческой идеологии, вовсе не теряют с возрастом своей агрессивности, а напротив, доводят ее до экзальтации, о чем речь пойдет ниже. То же относится и к некоторым неоязыческим волхвам типа Доброслава. Кроме того, у русского неоязычества есть и свои особенности, которые отражаются, прежде всего, в его идеологии и политической активности. Ниже мы увидим, что оно находит удивительно близкие параллели в, так называемых, ревитализационных движениях. Последние были выделены в отдельную категорию американским антропологом Э. Уоллесом, ибо они направлены не столько на консервацию имеющихся ценностей, сколько на создание новой социо-культурной системы, призванной придти на смену той, которая кажется людям несправедливой и нетерпимой. При этом общество избегает крайнего консерватизма и не отвергает технологических и культурных новшеств, но настаивает на сохранении своей прежней идентичности и сопротивляется ассимиляции. По Уоллесу, ревитализационные движения возникают при наличии трех условий: во-первых, резких культурных изменений, сопутствующих тесным контактам с какой-то новой группой и/или быстрому внедрению новых обычаев и технологий; во-вторых, чужеземного господства, порождающего чувство культурной приниженности и ущербности; в-третьих, ощущения обделенности по отношению к доминирующей группе, которая обладает или якобы обладает огромными богатствами и властью (Wallace 1956).
Уоллес изучал данное явление на примере индейцев-сенека (ирокезов) и связал его, прежде всего, с последствиями колониализма (Wallace 1970). Однако пример русского неоязычества отчетливо демонстрирует, что это явление не ограничивается условиями реального колониализма, а может возникать как реакция на современные процессы модернизации и глобализации, создания мировой рыночной экономики, вызывающей страх перед возможным неоколониализмом, превращением былой мировой державы в сырьевой придаток развитых стран мира и утратой своей самобытной культуры под наплывом массовой культуры, идущей из зарубежья. В данной книге именно под этим углом зрения бу-дут проанализированы становление и развитие русского неоязыческого движения; мифы, которыми оно питается; деятельность по конструированию псевдоязыческих верований и ритуалов; политическая активность, которая отличает его от родственных западных движений; отношение к Русской Православной Церкови; источники неоязыческой идеологии.
Глава 4. Научная фантастика и этноцентризм
Задумываться о своем происхождении и своих предках люди начали давно. В традиционных обществах особую роль длинные генеалогии играли для знати, которая с их помощью легитимировала свое высокое положение в обществе. Это было равным образом свойственно как полинезийским вождям, так и средневековым европейским монархам. Длинная генеалогия связывала действующих властителей с почитаемым легендарным предком, обессмертившим свое имя великими подвигами и необыкновенными деяниями, опиравшимися на поддержку богов. Поэтому европейским королям так нравилось вести свой род кому от римского императора Августа, кому – от Энея, кому – от короля Артура. В эпоху раннего средневековья христианские авторы нередко также выбирали себе в качестве первопредков библейских Ноя, Сима или Иафета. При этом Сим считался покровителем духовенства, а Иафет – сеньоров. Позднее стало популярным искать своих предков среди каких-либо древних народов.
Примечательно, что во многих странах наблюдалось соперничество двух мифов: один связывал предков с могущественными и успешными завоевателями, другой вел их от местного автохтонного населения. Первый обычно всемерно использовался правящей династией для повышения своего авторитета, а второй был востребован теми, кто искал легитимации своего социального положения и своих политических претензий путем обращения к местной почве. Так, в Испании происходила конкуренция между готским и иберским мифами, во Франции – между франкским и галльским, в Англии – между норманнским и англо-саксонским (правда, британские хронисты претендовали еще и на статус «истинного народа Израиля»). И лишь в Италии издавна вне конкуренции находился «римский миф», однако и он имел две трактовки как языческий Рим и Рим христианский – вокруг них объединялись конкурировавшие друг с другом силы: папство, с одной стороны, и светский лагерь, с другой. При этом в Италии с ее автономными городскими общинами предков искали не для всего народа в целом, а для отдельных муниципальных единиц. И отцом Вечного города долгое время считался легендарный Эней, что нашло отражение даже в «Божественной комедии». В свою очередь немецкие хронисты находили свои корни у троянцев, а предком-эпонимом нередко выступал библейский Иафет.
Интерес к таким предкам возник в эпоху Возрождения, но наибольшую популярность они получили в век национализма, когда королевские династии с их религиозной легитимацией уходили в небытие, а им на смену приходила идея народного суверенитета, придавшая особый сакральный смысл национальной истории и культуре. Именно в этом контексте генеалогия утратила свой прежний персональный облик. Теперь начали почитаться не древние легендарные герои, а древние легендарные народы, к которым и возводили себя те, кто считал себя победившим народом, взявшим свою судьбу в свои руки. Связь с пришельцами-завоевателями, легитимировавшими позиции утратившей былую силу знати, как правило, отвергалась, и борьба с «пришлой знатью» велась от имени «коренного народа». Поэтому воспевались местные предки, позволявшие народу чувствовать себя полноправным хозяином своей земли. Таковыми во Франции назывались галлы, а в Италии одно время были популярны предки-этруски. В то же время те, кто задумывались о единстве нации, пытались искать компромисс и отстаивали идею о смешанном характере местного населения, включавшего равным образом потомков коренных обитателей и пришельцев (Поляков 1996: 17-116).
Лишь в Германии миф «почвы» прочно спаялся с мифом «крови», к чему рано прибавилась тема о «германском величии». Кроме того, в германских землях, разделенных политическими границами, рано родилась идея пангерманизма, которая также обращалась к аргументам древности, знатности и автохтонности. В эпоху гуманизма германские интеллектуалы открыли для себя «Германию» Тацита. И, как пишет Л. Поляков, если итальянцам этот текст недвусмысленно говорил о варварстве первобытных германцев, то немцы усмотрели там подтверждение исконных добродетелей и героизма своих предков. Примечательно, что их также привлекло предположение Тацита о том, что якобы древние германцы избегали смешанных браков (Поляков 1996: 90–91). Не меньший интерес заслуживает тот факт, что еще в XV–XVI в. некоторые германские авторы любили подчеркивать воинственность и непобедимость своих предков, высказывали претензии на мировое господство и сетовали на то, что соседи из зависти или ненависти замалчивали подвиги древних германцев. Некоторые утверждали, что германское царство было самым древним на земле; другие доказывали, что и «Адам был немцем», а заодно воспевали немецкий (allemand) язык как древнейший язык всего человечества (alle Ma