Противостояние

К князю вернулась едва не потерянная после поражения на Альме энергия: «Старик князь неутомим и беспрестанно бывает на коне».{788}

Успокоился не только Меншиков, но и войска. Когда над линией неприятельских войск замелькали первые фонтаны земли, выброшенной лопатами, русские скорее обрадовались, чем расстроились.{789} Настроение в войсках сразу заметно поднялось, возникла надежда, что пока союзники будут строить батареи, подойдут свежие части и уже англичане вместе с французами превратятся в обороняющихся.{790}

Началась своеобразная соревновательная гонка между ними и русскими артиллеристами и саперами, кто скорее поставит пушки, кто надежнее возведет закрытия, кто глубже и длиннее откроет апроши.

Одна из русских бомб точно накрыла группу работавших в траншее французских моряков: 24 из них были убиты или тяжело ранены. Неприятель был настолько деморализован точностью попадания, что в этот день никто больше не рискнул появляться на позициях. По приказу Канробера с этого дня в передовых траншеях развернули позиции лучшие стрелки легкой пехоты, вооруженные нарезными ружьями с большой дальностью стрельбы. Им было приказано держать под постоянным прицелом все амбразуры русских батарей, стараясь лишить артиллеристов вести точную стрельбу.{791}

Отныне противники старались не только опередить друг друга, но и всячески мешали работам ружейным огнем.{792} Русские солдаты также получили приказ стрелять во все видимое, без разницы, на каком расстоянии и с любой позиции.{793} Едва замечалось начало новой батареи, тот час же за ее строителями начиналась охота. В траншеях под Севастополем начала рождаться снайперская война, вскоре принявшая характер явления, называемого в наше время «снайперским террором».

Ходасевич: «4-го октября полкам, составляющим гарнизон Севастополя, было приказано выслать застрельщиков за линию укреплений, дабы предупредить приближение вражеских апрошей. Солдаты нашего полка заняли территорию перед 4-м бастионом и балку между 4-м и 5-м бастионами. Стрелки располагались в ямах, меж скал, везде, где было хоть какое-то укрытие».{794}

Вскоре, между противниками, установилось что-то вроде взаимопонимания. Не в смысле, любви и симпатии, а в наличии своеобразной корпоративной связи. И проявлялось оно специфически. Если они и стремились всадить своему визави пулю между глаз, то делали это с подчеркиванием своей профессиональности и с уважением профессионализма противника.

«Один из наших солдат, Иван Григорьев, лежа за камнем, выстрелил во французского солдата, лежащего перед ним, и лишь частично скрытого, и промахнулся; тот в ответ помахал кепи, и немедленно выстрелил в Григорьева, который в свою очередь приподнял голову в знак того, что невредим. Было занятно наблюдать с бастионов за двумя линиями застрельщиков, отмеченными маленькими облаками белого дыма; в то время как они лежали и вели перестрелку; практически ежедневно случалось нечто забавное».{795}

ФРАНЦУЗЫ

Их энтузиазм все еще оставался большим, чем у англичан. Последние по привычке все делали не спеша и в глубине души надеялись, что скоро этот спектакль закончится, а над Севастополем поднимется белый флаг.

Одну из первых траншей французы заложили под покровом ночи у хутора Рудольфа примерно в 960 м. от 5-го бастиона. Ее длина составила ок. 420 м. Закладка была спланирована, как полнокровная военная операция. 1060 солдат привлекались к земляным работам, на прикрытие бросили все роты 2-го полка зуавов. Русские на работы не отреагировали и попыток сорвать их не предпринимали.{796} Клер и Монтодон объясняют это плохой погодой и ночными условиями,{797} наделе, думаю, противодействие пока не входило в планы русских. Для них важнее было строить свои батареи.

Французы, как солдаты, так и офицеры большую часть времени проводили в траншеях. В первое время условия их жизни не сильно отличались от быта солдат, с которыми командиры Наполеона III привыкли делить все горести и маленькие радости походной жизни. Англичан удивляло, что у них не было даже денщиков, а отрыв солдата от боевой работы считался дурным тоном, а если и требовался, то офицер должен был оплатить использование труда нижнего чина в личных целях из собственного кармана.{798} Деятельность французской армии напоминала хорошо организованный муравейник. Примерно так Монтодон описывает происходящее: «Ежедневно вооруженные отряды отправляются охранять выгрузку снаряжения, эскортировать повозки, нагруженные припасами, фургоны, артиллерийские и инженерные подводы; кроме того, солдаты без ранцев переносят на своих спинах мешки с землей и даже порою — снаряды».{799}

Эти дни стали взлетом недолгой военный карьеры Канробера, как главнокомандующего. Французский солдат традиционно оценивал своих командиров не по способности управлять маневрированием войск, а по их способности внушать подчиненным веру в победу. Именно это качество плюс забота о личном составе, высоко поставили Канробера (а позднее и Мак-Магона) в мнении собственных войск.

Солдаты «…с восторгом и гордостью рассказывали, что, когда в Крыму нужно бывало исполнить что-либо трудное, он лично спрашивал их: “беретесь ли вы это сделать?”. Отрицательного ответа не случалось, и Канробер тем более был обеспечен в успехе, что все солдаты, зная цель, действовали с полным согласием и одушевлением. В обещании успеха, которое они давали сами себе и генералу, заключалась сила нравственная».{800}

Для Канробера было жизненно важно убедить солдат в правильности того, чем они занимаются, что было не просто: «Эта война мало походила на ту, что зуавы вели в Африке. Вместо того, чтобы идти в атаку на видимого неприятеля на широком поле боя, где рассудок мог прийти на помощь отваге, они принуждены были продвигаться пядь за пядью по труднодоступной, скалистой местности, сжиматься клубком в воронке в течение двадцати четырех часов, чтобы защищать рабочих или начатое строительство, и сражаться чаще киркой, нежели ружьем. Эта новая борьба, в которой невидимый противник уничтожал их огнем, а потом использовал ночную тьму для нападения на рабочих и на сторожей траншеи, часто оцепеневших от холода, не сломила дух зуавов. Оки постоянно оживляли свои тяжкие труды какими-то вольными историями или шутками, сдобренными тем галльским остроумием, которое во все времена помогало французскому

солдату и заставляло его храбро переживать самые трудные моменты. Сколько раз, когда роты приходили из траншей с аппетитом, обостренным двенадцатичасопой работой или двадцатичетырехчасовым сидением в охранении, в минуту, когда солдат собирался приступить к радостной трапезе возле бивачного костра, заранее смакуя запах тюрлютина, сколько раз приходил приказ вернуться, чтобы отразить атаку или помочь рабочим, находящимся в опасности! Тогда, конечно, зуав ворчал, почти как охотничий пес, у которого хозяин забирает кость. На самом деле, было скверно оставлять радости лагеря и снова заниматься “кротовой войной” на пустой желудок. Но несколько одобряющих слов и добрых шуток командиров вновь придавали живость лицу и настроению зуава. Он повиновался почти с радостью».{801}