Акапулько

Через несколько минут за ней пришел Харри.

— Слушай, мне, конечно, не следовало так швырять эту картину. Давай я все исправлю, вставлю новое стекло, сам сделаю. Может, она и не так плоха. То есть, я хочу сказать, какого черта, мне она вроде как нравится…

Она кинула на него осторожный взгляд.

— Ты серьезно?

— Конечно, серьезно.

— Ты больше не сердишься?

— Не-а.

На лице Шелли быстро появилась улыбка.

— Тогда давай пойдем гулять, займемся чем-нибудь.

— Ладно, ладно. — Потом подозрительно: — Чем, например?

— Ну ты помнишь, такие маленькие лодочки на заливе, Харри, — ответила она, подходя к окну. — Иди сюда, посмотри. Их называют парусниками, как морскую рыбу. Я всегда хотела попробовать на них поплавать, Харри. Давай покатаемся, пожалуйста.

— Ну, ладно. Но запомни: если я сказал, что мне нравится картина, это не значит, что тебе нужно повсюду таскать с собой этого… этого типа Морри. Не забудь, кто здесь оплачивает все счета.

Она рассмеялась.

— Не забуду…

— И сними ко всем чертям эти проклятые шорты!!!

Саманта проснулась одна, и проснулась от страха. Плохой сон, резкий черно-белый сон.

Она снова маленькая девочка, живет на военной базе вместе со своими родителями, в одном из тех наспех выстроенных в стиле ранчо домишек — с тонкими стенами, — которыми армия обеспечивала своих полевых офицеров.

Она устроила праздник, свой праздник, но никто не пришел. Никто из детей, которых она пригласила, не пришел к ней. Никто из ее друзей. Она садится во главе длинного, красиво украшенного праздничного стола, на лице у нее слезы. И в этот момент она понимает, что у нее нет друзей, ни одного друга.

Саманта натянула простыню до самой шеи, подогнула ноги, свернулась клубочком — так же, как она делала, когда была маленькой. Даже сейчас этот сон казался ей явью, реальным событием ее сегодняшней жизни. И она была напугана, напугана точно так же, как в тот самый день много лет назад. Даже потом, став старше и приглашая к себе гостей, она могла различить в себе признаки, остатки того, давнишнего страха, что к ней никто не придет, что она останется одна на своем пустынном и никому не нужном празднике.

Быть одинокой — самое худшее из всего. Быть одинокой так больно. И все же, слишком часто ей приходилось быть одной. Ни одно из ее замужеств не подарило Саманте той близости, той нежности и привязанности, которых она жаждала; ни один из ее любовников не давал ей ничего больше, чем физическая (или лучше сказать, физиологическая?) забота и предупредительность, которые, как правило, достигали своего пика вскоре после первой встречи, а после этого с каждым днем неуклонно сходили на нет.

«Я заслуживаю лучшего…»

Обхватив голову руками, Саманта попыталась мысленно представить себе облик каждого из любовников, расположить их в порядке поступления, так сказать. Когда ей стало трудно жонглировать в уме всеми этими именами и лицами, она начала делать записи, составлять список мужчин, давая каждому краткую характеристику, отрицательную или положительную, физиологическую или иную.

«Как мало хорошего можно сказать…»

Скоро у нее получился объемистый каталог. «А я довольно неразборчивая женщина», — подумала Саманта с некоторой тревогой. Но такой взгляд на самою себя ничего, кроме беспокойства, не вызывал, и Саманта с силой захлопнула блокнот и убрала его с глаз долой, в выдвижной ящик своего ночного столика. Потом она встала с кровати.

Обнаженная — Саманта твердо верила в то, что кожа должна дышать, — она расположилась на персидском молитвенном коврике (его подарил Саманте муж-араб, который, кстати, собирался использовать этот коврик вовсе не по прямому назначению: Ахмед эль-Акб Сихоури напрасно, как оказалось впоследствии, надеялся заниматься на нем любовью) и начала делать упражнения по системе йогов. Дисциплинированно и размеренно вдыхая и выдыхая воздух, Саманта попыталась очистить свое сознание от всех порочных мыслей. Но йоговской методике расслабления продолжали мешать всякие посторонние соображения, и она бросила это занятие. Сегодня определенно не тот день для серьезной медитации.

Войдя в свою гигантскую ванную комнату, она включила сауну и, пока атмосфера в ней достигала желаемой температуры, принялась очень энергично, чуть ли даже не яростно, чистить зубы. Наконец, она растянулась в своей сауне на деревянной скамье, позволила своим глазам крепко закрыться, заставила все поры широко открыться и отдала приказ всем деструктивным элементам своего тела вытекать прочь и испаряться.

Какой все-таки слабой она была у Бернарда прошлой ночью, как потворствовала своим желаниям… И это шампанское, и эта слишком богатая, слишком изысканная еда. «Стыдно, Саманта». Она мысленно дала сама себе обязательство пробыть сегодня в сауне на пять минут больше, чем обычно.

Каким необычным был этот вечер, какие неожиданные повороты событий… Бернард, конечно, частенько устраивает, мягко говоря, странные развлечения. У него просто прирожденный дар собирать вокруг себя людей, озабоченных самыми мрачными и безотрадными сторонами жизни — омерзительными, прямо скажем.

Тот вчерашний вечер — отличный пример. Во время vichyssoise[92] один из гостей, композитор Бродвейских мюзиклов, стал разглагольствовать о том, что он назвал «всемирной революцией молодых, бедных и отверженных». Ну и отвратительным мужиком был этот композиторишко: маленькие блестящие глазки, безвольный подбородок, цветистая, чересчур пышная манера выражаться! Так как, по всеобщему признанию, главный талант этого композитора заключался в умении делать себе рекламу и деньги, Саманта посчитала его революционную позу сплошным лицемерием. Помимо всего прочего, не так уж много людей на этом свете созданы равными — опыт научил ее этому.

Когда подали entrée[93] — превосходно приготовленное мексиканское блюдо из цыпленка, композитор заявил, что все присутствующие, в том числе и Бернард, слишком довольны собой, слишком удовлетворены. Все они, по словам музыканта, не в состоянии понять наступления новой революции, они не смогут понять наступления новой революции, они не смогут понять ее приход даже в тот момент катаклизма, когда campresínos всего мира поставят их к стенке, как это сделали французы со своими аристократами.

Ему ответил американец, звали его Гэвин, смуглый красивый мужчина с выдержанным взглядом и широкими плечами спортсмена. Он заметил, что французские дворяне были гильотинированы (и это знал даже он, грубый бизнесмен-американец), и сказал, что композитор не только был неправ в своих суждениях относительно будущего, но и невежлив, поскольку строит такие мрачные прогнозы на столь замечательном обеде в присутствии столь прекрасных и очаровательных дам.

Саманта слегка зааплодировала и улыбнулась американцу. Он чуть опустил голову в знак признательности — но и все на этом. Любопытство Саманты относительно Гэвина было моментально разожжено до предела.

За десертом, состоявшем из огромных размеров клубники в кларете, композитор предпринял новую атаку, на этот раз по поводу революционной природы искусства. Он утверждал грядущие изменения в живописи, в романах, театре, кинокартинах. Предсказывал появление фильмов об угнетаемых меньшинствах, гомосексуалистах, даже о черных и нищих!

Саманта наконец не выдержала и заговорила, хотя больше, честно говоря, под влиянием бурбона:

— Как тоскливо все это звучит. Что касается меня, я никогда не хожу на фильмы, в которых звезда не носит норковую шубку.

Марселла издала одобрительный возглас:

— Дорогая, как чудесно ты сказала! Какая же ты умница, Саманта!

Ее замечание свершило то, что раньше казалось невозможным: композитор поскучнел, потом окончательно замолчал. Однако этому замечанию не удалось выполнить более важную задачу — привлечь к Саманте внимание мистера Гэвина. Когда ужин был закончен, тот уединился с Бернардом в кабинете и не показывался оттуда до самого своего ухода.

92

Vichyssoise — молочный суп из картофеля и лука-порея, обычно подаваемый охлажденным и часто приправленный рубленым чесноком (фр.).

93

Entrée — блюдо, подаваемое перед жарким (фр.).