Страница 10 из 128
«Переписчики и писцы составляли как бы особый цех в народе. А как те переписчики были монахи, иные вовсе неучены, а только что умели маракать, то и большие несообразности выходили. Трудились из эпитемии[8] и для отпущения грехов, под строгим надзором своих начальников. Переписка была не в одних монастырях, она была что ремесло поденщика. Как у турков, не разобравши, приписывали свое. Нигде столько не занимались переписываньем, как в России. Там многие ничего не делают ‹другого› в течение целого дня и тем только снискивают пропитание. Печатного тогда не было, не то что ‹теперь? ›. А тот монах был правдив, писал то только, что ‹было›, не мудрствовал лукаво и не смотрел ни на кого. И начали последователи его раскрашивать…»
Множество безымянных переписчиков денно и нощно трудились в монастырских кельях, размножая документы, украшая манускрипты миниатюрами и буквицами. На создание подобных списков уходили многие годы. Летописцы трудились в столицах удельных княжеств, крупных монастырях, выполняя заказы светских и церковных властителей и в угоду им нередко перекраивая, вымарывая, подчищая и сокращая тексты, написанные до них. Любой из них, создавая новый свод, не просто копировал своих предшественников слово в слово, а вносил «авторскую» правку в хартию, то есть рукопись. Поэтому-то многие летописи, описывая одни и те же события, так разнятся между собой – особенно в оценке произошедшего.
В составе летописных сводов создавались и бесценные литературные шедевры. Литература развивалась в ходе создания исторических летописей. «Житие Бориса и Глеба» и других русских святых, «Поучение Владимира Мономаха», «Русская правда», «Повесть об убиении Андрея Боголюбского», «Сказание о Мамаевом побоище», «Хождение за три моря Афанасия Никитина» и другие произведения неотрывны от летописного свода; с другой стороны, точно так же сами летописи являются литературными произведениями. «Русские летописи» и «древнерусская литература» – звенья одной цепи. Но в восприятии потомков эти «звенья» зачастую не воспринимались в единстве. Валерий Демин пишет:
«Литературоведы XIX и особенно XX века, преследующие собственную узкоспециальную цель, приучали читателя воспринимать шедевры русской духовности, вкропленные в летописи, как обособленные. Их публикациями заполнены все современные изборники и собрания, создавая иллюзию какого-то особого и самостоятельного литературного процесса, протекавшего на протяжении почти что семи столетий. Но это – обман и самообман! Не говоря уж о том, что искусственно расчленяются сами летописи – современные читатели теряют ориентацию и перестают понимать истоки культуры собственного народа в ее органической целостности и реальной последовательности».
Так мало того. Ведь зачастую невозможно понять, что в летописях – «литература», а что – «историческая истина».
Н. А. Морозов, приведя эти строки Пушкина в начале одной из глав своей книги «Азиатские Христы», писал:
«… Предисловие Пушкина к его поэме «Руслан и Людмила» давно следовало бы поставить эпиграфом ко всей нашей древней истории, так как при систематических поисках первоисточников ее действительно старинных сообщений, мы в окончательном результате всегда добираемся до «ученого кота», и тут наши поиски приостанавливаются. А содержание первичного кошачьего рассказа всегда бывает, как и в поэме Пушкина, и с русалками на ветвях, и с тридцатью морскими богатырями, которых насильно приходится отлуплять от остальной более правдоподобной части сообщения. Но ведь и из «Руслана и Людмилы» Пушкина можно сделать исторических личностей, выбросив из нее все куплеты с неправдоподобными сообщениями и оставив лишь одно правдоподобное».
В самом деле: чем не исторично самое начало поэмы?
Чем же это не исторично? – спрашивает Н. А. Морозов. – Тут даже есть и описание быта очень правдоподобное, и не менее правдоподобны все события, – как только мы исключим из них чудесные эпизоды и допустим, что похититель Людмилы Черномор только по легковерию автора принят за волшебника, а в действительности был печенегским царем с берегов Черного моря. Даже время описываемых событий легко определимо: они были между 938 и 1015 годами нашей эры. Ошибки тут быть не может и на несколько лет: так хорошо считается известным время пребывания Владимира в Киеве.
Совершенно таковы все исторические первоисточники. «Сказка» – всего лишь то, что ладно рассказано. Первичный монах-летописец, выслушивая сказки очевидцев или даже не очевидцев каких-то, пусть и произошедших незадолго до времени записи событий, не мог отделять выдумки от правды. Да и «правда» была весьма условной. Расскажут летописцу, что во время битвы на небе появился сам Христос со своим воинством, предвещая «нашу победу», – он это запишет. А наплетут ему про леших, которые мешали «нашей победе», он этого писать не станет, потому что в языческих леших не верит. Современный же историк и Христово воинство, и леших отнесет к разряду литературы, а «нашу победу» – к разряду фактов.
Некритическое отношение к авторам и текстам, а также к обстоятельствам их появления в поле зрения ученых заставляет усомниться и в выводах, которые делают эти ученые на основе изучения таких текстов. Об этом – наш дальнейший рассказ.
Появление русской истории
Составителями русской истории на основе имеющихся летописей, древнейший список которых не уходит ранее конца XIV века, стали: основоположник норманнской теории происхождения Русского государства Готлиб Зигфрид Байер (1694–1738) и ярый враг норманизма М. В. Ломоносов (1711–1765); В. Н. Татищев (1686–1750) и Герард-Фридрих Миллер (1705–1783), князь М. М. Щербатов (1733–1790), написавший «Историю России с древнейших времен» в семи томах, ставшую как бы прологом к Карамзину (1766–1826). Посмотрите на даты жизни этих ученых! Они составляли древнюю русскую историю в XVIII веке, – что совсем не удивительно, если источники, на которых они базировались, накапливались в предшествующие им двести – триста лет.
8
Эпитимия, или епитимья, – в христианской церкви наказание в виде поста, длительных молитв или выполнения других богоугодных дел. Как правило, налагается исповедующим священником.