Плоды зимы

Покончив с вязанками, они оттащили их к дороге и пошли за тележкой.

Сначала грузить было просто отдыхом. Поднимая плотные, туго стянутые проволокой вязанки, отец приободрился. Он с удовольствием их пересчитывал, радовался, что ни одна не торчит из-за края тележки. Любо-дорого будет смотреть, так они ее нагрузят. Вот будут они проезжать по городу, старики, увидя их, наверняка скажут: «А вязанки у папаши Дюбуа еще хоть куда. У него верный глаз. И тележка нагружена здорово».

По мере того как росла гора вязанок, работа требовала все больших усилий, большего напряжения мускулов. Кинув на тележку пятнадцатую вязанку, отец закашлялся и вынужден был остановиться. Мать поспешила принести ему попить, и все-таки он долго не мог отдышаться.

— Мы пожадничали, — сказала она, — слишком много их наготовили.

Отец понимал, что жена права, но ничего и слушать не хотел.

— Мы придвинем тележку к этому штабелю, — сказал он. — Я влезу, а ты приставишь вязанки к дровам, я буду грузить сверху.

— Еще сломаешь ногу.

— Не беспокойся.

Ему было одинаково трудно что говорить, что работать: он боялся снова раскашляться. Матери пришлось вместе с ним подтаскивать к дровам уже тяжелую тележку. Отец стал ногой на ступицу и влез на штабель. Дрова были толстые, он утвердился на них без труда. Он обрадовался, увидав, что вязанки дошли доверху. Да, нагрузили что надо. Он правильно рассчитал. Он слез, точным взмахом руки набросил веревку и так стянул тележку, что она скрипнула.

— Доедем до большака, стянем еще. За это время вязанки утрясутся и улягутся плотнее.

Мать показала на небо.

— Прохлаждаться нечего. Скоро стемнеет, — сказала она.

И верно. Солнце стояло низко, и на поляну уже ложилась тень.

— Когда спустимся, я надену фуфайку.

Они повесили вещевой мешок на боковую стенку тележки, отец взялся за дышло, мать стала сзади.

— Поехали, — крикнул он, — поехали!

Отец нагнулся вперед и потянул тележку, напрягая все силы и кляня неунимавшуюся резкую боль в спине и руках. Тележка тронулась с места и покатилась, подскакивая на неровностях подсохшей дороги. Дорога вела под гору, и, чтобы все шло гладко, достаточно было объезжать рытвины и большие корни.

В лес уже вошли сумерки. Там воздух был не такой свежий, и отец дышал с трудом. Ему захотелось на минутку остановиться и передохнуть, но он заметил, что спуск кончается и дальше дорога идет в гору. Чтобы взять этот небольшой подъем, лучше было воспользоваться разбегом. Склон был довольно отлогий, но все же тележка замедлила ход.

— Взяли! — крикнул отец.

Возможно, что мать толкала уже не так рьяно, как вначале. Однако отец не мог посмотреть в чем дело: момент для остановки был неподходящий. Он потянул изо всех сил, но дорога была узкая, и объезжать препятствия было трудно. Передние колеса с силой налетели на толстенный корень, наполовину стертый гужевым транспортом, и на мгновение отец испугался, что вывихнет руки. И все же передок тележки преодолел препятствие, но ход ее настолько замедлился, что задние колеса не перевалили через корень. Нагруженная тележка остановилась как бы в нерешительности, отец огромным усилием воли напружил мускулы, но тяжелая поклажа победила. Тележка подалась немного назад.

— Не отпускай! — крикнул отец.

Они дали тележке откатиться назад, пока она не задержалась передними колесами на корне.

— Нажми на тормоз, я держу! — крикнул отец.

Мать повернула ручку, и, когда железные колодки затормозили, отец отпустил дышло.

— Чертов корень! — проворчал он.

Мать, держась одной рукой за боковую стенку тележки, другой схватилась за живот, словно хотела смять, скомкать его. Она побагровела, и, хотя на лицо ее падала тень от полей шляпы, видно было, что оно все в капельках пота. Наступило долгое молчание, оба слушали только, как клокочет все у них внутри.

— Нам ни за что не проехать, — прошептала мать.

Отец, которого немного пугало наступление темноты, заупрямился.

— Надо проехать, черт подери!

Он огляделся и, отойдя на несколько шагов, поднял ветку. Обломил тот конец, что потоньше, и засунул ее между задней стенкой и вязанками.

— Если опять не въедем, ты не тормози, подложи этот сук, так будет скорей. Ну а теперь поехали.

Он ухватился за дышло, а мать отпустила тормоз, и, как только она сказала, что можно трогать, он крикнул:

— Взяли!

Общими усилиями им удалось с большим трудом преодолеть препятствие и, не останавливаясь, въехать на косогор. Несмотря на сумерки, отец разглядел, что этот спуск круче, но подъем с той стороны показался ему довольно отлогим. Значит, надо взять его с разбегу, тогда все пойдет как по маслу. Отец, которого подталкивала тяжелая кладь, припустился рысью. Тележка подскакивала, дышлом ему встряхивало руки, но он знал, что и тележка и он держатся крепко.

За несколько метров от низины отец понял, что это, должно быть, и есть то самое место, где мать видела грязь, но он слишком разбежался и уже не мог остановиться. Надо было воспользоваться таким разбегом и проскочить.

— Взяли! — крикнул он еще раз.

Ему казалось, что мать совсем не подталкивает. Как только они съехали с горы, тележка потяжелела, словно ее нагрузили свинцом. Она шла все тише, тише и остановилась, несмотря на усилия старика, хотя он и чувствовал под ногами более или менее твердую почву.

— Черт, — выругался он. — Тут не проедешь!

Он отпустил дышло и убедился, что тележка всеми четырьмя колесами увязла в боковых колеях, где дорога была куда более разъезжена, чем посредине.

— Влипли! — крикнул разъяренный отец. — Ты не могла предупредить, что это то самое место, где мы можем застрять! Я бы пошел посмотреть и заложил бы ветками эту грязищу.

На него опять напал кашель, и он замолчал. Когда он был в состоянии ее выслушать, мать объяснила:

— Это еще не самое плохое место, то гораздо дальше.

Отец с раздражением замахал руками.

— Выходит, там просто болото. Чего же ты не сказала?..

— Я говорила.

— Ничего ты не говорила. Ты хотела, чтобы я сам поглядел. Как будто у меня было время. Даже если бы мне и хотелось самому поглядеть, незачем было терять время нам обоим… Ты, что ли, готовила бы вместо меня вязанки! Нечего сказать, милая моя, в хорошенькую историю ты нас втравила… И уж, конечно, не тебе выпутываться!

По мере того как отец говорил, он начинал отдавать себе отчет в том, что он был несправедлив. Напрасно он не послушался жены, но она дважды за этот день оказалась права, а это было уж слишком. Да еще права в таком деле, в котором он смыслит больше ее. Он сознавал, что поступает несправедливо, нападая на жену, но им владел гнев. У отца только и хватало воли поддерживать в себе этот гнев, который почти доконал его. Но чтобы сдержаться, нужна была сила, гораздо большая, чем та, что еще уцелела в нем.

Мать не говорила ни слова. Как и всегда, она ждала, глядя в упор на мужа. И взгляд ее выражал полную покорность. Казалось, она приемлет все. Только как бы говорит: «Да замолчи же. Если тебе угодно, чтобы это было так, хорошо, согласна: я во всем виновата. Но побереги силы, не кричи, опять раскашляешься». Отец тоже знал, что гнев его оборвется кашлем, но, сам себе в том не признаваясь, рассчитывал, что кашель-то и спасет его от обидного ответа.

На этот раз приступ был длительный, и, чтобы отдышаться, ему пришлось сесть на обочину.

Когда он поднял голову, дорога уже была подернута мглой. Сквозь ветки еще белело небо, но кое-где уже мерцали звезды.

— Что нам теперь делать? — пробормотал отец.

Мать несколько раз обошла вокруг тележки.

— Ты думаешь, если положить ветки…

— Ветки надо было положить раньше. Сейчас мы увязли в грязи, и увязли прочно. Теперь ни вперед, ни назад не сдвинешься.

— Как же быть?

— Честное слово, я…

Он замолчал. Он был совсем подавлен: усталость, пустота, оставшаяся после того, как он дал волю гневу, быстро наступавшая ночь и мокрая от пота рубашка, которая липла к телу и холодила плечи…