Плоды зимы

Его обвиняют в том, что он спекулирует на черном рынке. Но кто может похвалиться, что никогда не спекулировал? Кто может бросить в него камень в наше время, когда всякий думает, как бы уцелеть! Злые языки утверждают, что он торгует и с немцами. Ну и что же? Как можно отказать и не отпустить им товара, раз они за него платят? В прошлом году, когда умерло столько немецких раненых из тех, что лежали в Педагогическом училище, немцы пришли заказать цветы. Мать весь день составляла букеты. Разве можно было отказать? И насчет этой петеновской милиции — господин Робен очень ее бранит, но господин Робен бранит все, что исходит от правительства. В конце концов, это просто новая полиция. Кто его знает, может, им приписывают куда больше преступлений, чем они могут совершить! Что в милиции в Лоне служат не самые лучшие люди, это, конечно, верно. Есть со всячинкой. Но откуда знает господин Робен, какие люди в Сопротивлении? Ведь каждый-то колокол на свой лад звонит. Да Поль и не служит в этой милиции. Если петеновцы попросили его пойти вместе с ними продавать фотографии Дарнана, он, может, не мог им отказать, так же как мать не могла отказать немцам в цветах. Нет, право, все это не так уж серьезно. Поль не подлец. И не такой эгоист, как утверждает мать. Доказательство — почти целая пачка сигарет, которую Поль ему дал. И дал не для того, чтобы произвести впечатление на мать, раз это было не при ней.

Чем больше отец раздумывал, тем больше жалел, что не потолковал с Полем о дровах. Уж сын наверняка предложил бы ему свой грузовик. И если отец не попросил, то виновата в конечном счете жена. И всегда она так: не знает, а говорит. Что за дурацкая привычка. А теперь, может, тележку из-за нее украли. Или разбили, или бросили в лесу. По слухам, там, в лесу, скрываются молодые ребята, уклоняющиеся от трудовой повинности, они тоже могут украсть тележку. И конечно, не для того, чтобы ею пользоваться, а чтобы продать крестьянам и купить на эти деньги вина.

Мать приподнялась, чтобы лечь поудобнее. Отец, старавшийся не шевелиться, почувствовал, что у него затекла правая нога. Он повернулся на другой бок.

— Ты не спишь? — спросила мать.

— Нет, еще не сплю.

— Попробуй заснуть, — сказала она, — не то завтра будет трудно лезть в гору.

Отец вздохнул. Теперь она уже не заведет разговора. Он еще поворочался, удобнее примостил под голову подушку и, немного успокоившись, наконец заснул.

12

Проснувшись, отец сразу же нашарил зажигалку, которую всегда клал на стул возле кровати. Как только он чиркнул, мать сказала:

— Смотришь, который час? Только что пробило четыре.

Везет же человеку, она отсюда, сверху, слышит бой часов, что висят в столовой.

Они поднялись одновременно; отец поспешил выйти, чтоб поглядеть, какая погода. Небо было ясное, усеянное звездами. В листве деревьев пел северный ветер.

Когда отец вошел в кухню, там уже вкусно пахло кофе.

— Я заварила настоящий, у меня еще осталось немного, — сказала мать. — То, что не допьем, захватим с собой в термосе.

Отец потирал свои шершавые руки, онемевшие за ночь.

— Правильно сделала. Приятно будет выпить кофе после еды всухомятку.

В это утро он был не такой усталый, как накануне, он радовался предстоящему дню, который обещал быть хорошим, радовался, что они пойдут в лес, где он не был уже несколько лет. До войны он иногда ходил туда по грибы, подымался на первое плато, и теперь, увидя на столе вещевой мешок, а на перилах внутренней лестницы свою палку, он на мгновение почувствовал себя помолодевшим и ему захотелось вновь пережить те минуты, которые оставили приятный след в его жизни. У него не бывало отпусков, продолжительных досугов, он знал только простые радости, скажем послеобеденные воскресные прогулки на Монсьель. Школьные праздники. Или поход за грибами вместе с приятелями. Тогда они позволяли себе большую роскошь — провести часок-другой в деревенском трактире и поиграть там в кегли, пока им готовят омлет. Это, конечно, не бог весть что, но, когда эти воспоминания вдруг всплывали, так, из-за пустяка — из-за вещевого мешка, палки или пары башмаков, — на душе у него становилось как-то теплее, он ощущал прилив сил.

Поев и выпив кофе, оставив кроликам запас сена, заперев двери погреба и сарая, закрыв ставни на окнах, старики Дюбуа пустились в путь.

— Даже не припомню, когда мы оставляли дом на целый день без присмотра, — заметил отец, запирая калитку на ключ.

— А что с ним случится-то, с домом?

— Ничего не случится, но все-таки…

— Я сказала мадемуазель Марте, что мы уходим на весь день. Она приглядит.

Отец посмотрел на еще закрытые ставни во втором этаже дома напротив их сада. Мадемуазель Марта часами просиживала у окна, глядя на улицу и во двор. За такое безделье отец ее недолюбливал. Он не понимал, как женщина, даже пожилая, может целый день оставаться праздной. Для него жизнь без работы была лишена смысла. Он не любил чувствовать на себе этот взгляд, который порой следовал за ним по пятам, и как будто говорил: «От вашей работы даже я устаю, господин Дюбуа!» Однако сегодня ему стало как-то спокойнее при мысли, что никто не может войти к ним, не будучи замеченным мадемуазель Мартой.

Старики дружно шагали по Школьной улице. Палка с железным наконечником и подбитые гвоздями башмаки отца стучали по асфальту. Еще только-только рассветало. На улице не было ни души, они прошли не оборачиваясь мимо Педагогического училища, где в будке стоял на часах немецкий солдат.

Отец чувствовал, как при каждом шаге мешок ударяет его по пояснице. Он почти не ощущал веса палки, и, когда они миновали город и парк с купальнями, он удивился, что у него нет одышки. Они молча шли ровным шагом по середине шоссе. Такая прогулка еще до восхода солнца — одно удовольствие. Дышать прохладным воздухом было приятно, и по дороге в Паннесьер в душе отца зазвучал старый марш полка Самбры и Мааса. Он невольно пошел быстрее, с каждым шагом все сильней размахивая палкой.

— Ты идешь слишком быстро, — сказала мать.

— Уже устала?

— Нет, но при такой ходьбе ты запыхаешься и придется остановиться.

Он замедлил шаг и посмотрел на жену. У нее уже было усталое лицо. Левой рукой она вцепилась в моток проволоки, который надела на плечо. Правой быстрым движением поправляла время от времени бандаж на животе.

— Ты бы передохнула, — предложил он. — Дорогу ты знаешь. Тебе надо прийти туда к полудню, шла бы спокойно, как на прогулке.

Она отрицательно покачала головой.

— Дай сюда проволоку, — сказал он.

— Нет, мне не тяжело.

Дорога, по которой они теперь поднимались, вначале вилась вверх довольно отлого. Отец смотрел на светлевшее впереди совершенно чистое небо, на котором вырисовывался лесистый склон, где в кружеве листьев играл ветер. Вскоре они уже были выше оставшегося позади города. Затем слева, книзу от них, стали видны деревни. Отец старался не разговаривать. Ему казалось, что дышать стало труднее. Все же он шел в том же темпе, только чаще и чаще оглядывался на жену, подстерегая выражение усталости на ее лице.

Когда они, миновав деревню Паннесьер, добрались до поворота, откуда была видна долина, лежавшая внизу, в лицо им ударил яркий свет. Из-за леса вынырнуло солнце. Отец надвинул на лоб каскетку, обнажив сзади лысину. Ощущение получилось такое, словно ему к затылку приложили холодную влажную тряпку. Он даже не заметил, что весь вспотел.

— Давай постоим минутку, — сказал он.

Жена посмотрела на него.

— Как хочешь, — не сразу ответила она.

— Все равно мне надо помочиться.

Не то чтобы ему хотелось, но под этим предлогом он мог не признаваться самому себе, что ему нужно отдохнуть. Он повернулся к лесу, а мать присела на камень у обочины.

— В нашем Сорок четвертом полку, когда на плато проходили маневры, мы всегда делали первую остановку здесь, — пояснил он, возвратясь. — Затем подымались до Веви. А потом, случалось…