Сердца живых

— Знаешь, это не бог весть какое искусство, но малый — настоящий поэт и заправский пьяница… Словом, парень что надо.

Световые пятна на холстах были необычны. Там встречались черные озера у подножия утесов, нимфы смотрели на солнце, озарявшее только их одних; художник изображал полные тайны утренние туманы, античные города, залитые каким-то неестественным светом… Жюльен долго стоял перед пастелью, где были нарисованы Дафнис и Хлоя. Полуобнаженная пара шла к озеру, над которым занималась яркая весенняя заря. Жюльен как вкопанный замер перед этой картиной. И только время от времени шептал:

— Сильвия… Сильвия…

Конечно, художника нельзя было сравнить с Сезанном или Ван Гогом, которыми так восхищался Жюльен, но на его полотнах юноша словно узнавал самого себя. Кроме счастливой пары, Дафниса и Хлои, была там и другая, менее счастливая пара, изображенная (на иллюстрации к стихам Верлена) в «большом саду, холодном и пустынном». Рисунок этот выражал глубокую печаль, граничащую с отчаянием:

Дни сладостной, невыразимой неги, когда уста сливались в поцелуе…

Неужели художник испытывал те же муки, те же страдания, что и Жюльен? Владела ли им мысль о смерти, заставившая его запечатлеть на холсте Гамлета, который размышляет с черепом бедного Йорика в руках, или могильный холм, на котором сидит «сей незнакомец в траурном плаще…»?

Внезапно Жюльен отвернулся от полотен. В мозгу у него пронеслась фраза, сказанная Ритером: «Романтизм — штука хорошая, но не следует заживо хоронить себя».

Он, Жюльен, пока еще жив. Жива еще и Сильвия. Они должны и дальше жить, быть счастливыми. У него было такое чувство, будто он держит в руках их общее счастье. Надо сражаться. Надо прежде всего бороться за это счастье. Бороться с родителями Сильвии, даже с самой Сильвией, когда ее временами охватывает отчаяние. Для него поле битвы здесь. Благодаря дружбе Ритера ему еще на целые две недели обеспечены пища и кров в Кастре. Он должен сражаться.

Жюльен потушил свет в магазине с закрытыми ставнями, вошел в помещение за лавкой и растянулся на куче соломы среди пустых ящиков.

65

На следующее утро в половине восьмого Жюльен уже ждал в Епископском парке. Было свежо. Слабый северный ветер пробегал между порыжевшей от опавших листьев землей и серым небом. Жюльен чувствовал себя спокойным и сильным, полным решимости убедить Сильвию бороться за их счастье. Правда, уже несколько дней она была совсем иной, чем прежде, но произошло это, конечно, потому, что ей слишком долго пришлось в одиночку противостоять родителям. Да, все дело в этом. Скоро она придет. И он поговорит с ней. Нет, он не скажет: «Хочешь, я повидаю твоих родителей?», а решительно заявит: «Иду к твоим родителям», Ему, Жюльену, уже пришлось в жизни немало сражаться, и он не отступит перед папашей Гарюэлем, этим «свежеиспеченным» буржуа. Выйти победителем ему поможет их ребенок.

Он взвалит на себя нелегкое бремя. И, не сгибаясь, понесет его, ибо впереди ждет счастье — Сильвия и ребенок от нее.

Жюльен ждал до восьми часов, но девушка не появилась. На работу Сильвия всегда ездила через мост Бье. Неужели на этот раз она выбрала другой путь?

В четверть девятого Жюльен все еще оставался в парке; он не сводил глаз с моста, когда появился Ритер. Парижанин заметил товарища, и лицо его потемнело.

— Что ты тут делаешь?

— Я непременно должен повидать ее сегодня утром, — ответил Жюльен.

Ритер поднес руку ко лбу.

— Черт побери! Да ты и вправду рехнулся! — крикнул он. — Вконец рехнулся! С какого часа ты здесь торчишь?

— С половины восьмого.

— А ведь мерзавец Водас в семь часов отправился в город.

Ритер медленно произнес эти слова и умолк. Его короткая фраза подействовала на Жюльена, как ушат холодной воды. Он словно проснулся и с деланным смехом сказал:

— Ну, видно, мы случайно разминулись.

Этьен был вне себя.

— Я способен понять любое безрассудство, но всему есть предел, — с трудом выговорил он. — Ты, ты просто удержу не знаешь. Так легкомысленно рисковать собственной шкурой! Ты заслуживаешь… ты заслуживаешь…

Голос его пресекся. Кулаки сжались, на худом лице появились одновременно возмущение и почти материнская тревога. Жюльен уже хотел что-то сказать в свое извинение, но потом молча последовал за Ритером, который шел в нескольких шагах впереди, готовый знаком предупредить друга о малейшей опасности.

Все утро они развешивали картины. Жюльен заставлял себя отвечать на вопросы Ритера и старался побороть беспокойство.

В полдень он снова направился в Епископский парк. Тщетно Ритер умолял его, тщетно ругал последними словами; в конце концов ему пришлось уступить, и он снова пошел впереди Жюльена, чтобы «разведать дорогу». Уходя, парижанин сказал:

— Не торчи по крайней мере возле самой улицы, укрывайся за деревьями. Сегодня днем я дежурю и не смогу спуститься в город; пообещай, что не будешь валять дурака.

Жюльен вяло обещал. Он ценил дружбу Ритера, но его мысли были теперь заняты Сильвией. А она все не шла.

Томительно тянулся час обеденного перерыва. Бесконечный час, когда жизнь на улицах города замирает, когда все будто погружается в дремоту. Не могла же Сильвия дважды изменить свой обычный путь. Что с ней? Ей нездоровится или она серьезно заболела? Появится ли она в два часа?

Жюльен забыл об угрожавшей ему опасности, забыл обещание, которое дал Ритеру. Он не уходил из парка, не сводил глаз с моста Бье и с улицы Вильнев. Он так пристально всматривался в даль, что почувствовал резь в глазах. Но не отходил от каменной балюстрады. Он был довольно далеко от улицы, но больше уже не скрывался под сенью деревьев. Отводил взгляд от моста лишь для того, чтобы взглянуть на часы. И видел только эти часы да поворот улицы; каждый велосипедист, появлявшийся оттуда, заставлял юношу вздрагивать. Мозг его будто оцепенел. Сто раз он в это же время дня поджидал здесь Сильвию, но еще никогда так пристально не глядел на мост. Перед его глазами неотступно стояла фигурка Сильвии — такая, какой он увидел ее в первый день, когда она появилась из-за угла вон того дома. И он упорно смотрел и смотрел, готовый броситься навстречу девушке, которую призывал всеми силами души.

В два часа Сильвии все еще не было, и Жюльена охватила лихорадочная тревога. Его ногти судорожно царапали гладкий камень балюстрады, возвышавшейся над рекой Агу. Хотя погода стояла прохладная, он покрылся испариной, Тщетно он старался понять, что ему надлежит делать, — утреннее спокойствие покинуло его. Теперь уже все ясно: Сильвия не придет. Она, конечно, дома, она больна или отдала себя в руки какой-нибудь бабки. И она умрет, умрет по его вине. Умрет, а вместе с ней умрет и ребенок, которого он так желал. Ребенок, который должен был прочно скрепить их узы, а вместо этого стал причиной ее гибели.

В тот день ему уже много раз приходила в голову мысль пойти к Сильвии. Но его как будто удерживал ее голос: «Никогда этого не делай, умоляю тебя».

Он пошел бы к ней, но не мог на это решиться, не предупредив ее. Он все время вспоминал, как посмотрела на него Сильвия в тот вечер, когда дала ему пощечину. Время от времени Жюльену приходила в голову мысль о капрале, который мог задержать его. Но он гнал от себя эту мысль.

Сильвия! На свете существовала одна только Сильвия, и больше ничего. И все же, заслышав позади себя шаги, Жюльен оборачивался. То были просто гуляющие. Там, за парком, находился театр «Одеон», тот самый театр, где он впервые встретил Сильвию.

— Сильвия! Сильвия! Если б ты только могла знать!.. — вырвалось у Жюльена.

Думает ли она о нем? Предполагает ли, что он сейчас тут? Способна ли она угадать, что творится в его душе? Приходит ли ей в голову, чем он рискует ради нее? Как он страдает? Неужели она и сейчас столь же холодна и столь же далека от него, как все последние дни?