Ключ от рая

Светлана Анатольевна Багдерина

Ключ от Рая

Этот день ему не забыть еще очень долго.

Жара, набрякшее грозой небо, пыль, выбеленный солнцем город… и Он.

В жалких лохмотьях, едва прикрывающих изорванное кнутами тело, венок из терна, нахлобученный безжалостно на лоб, запекшаяся кровь на лице, руках, спине, ноги, сбитые о камни…

И крест.

«Хозяин, дозволь прислониться к стене дома твоего, отдохнуть…»

«Иди, на обратном пути отдохнёшь».

Ясный взгляд, спокойное лицо — точно не его, а он вел толпу зевак на Голгофу.

«И ты будешь вечно идти, и не будет тебе ни покоя, ни смерти».

Этот день ему не забыть никогда, пока Он не вернется к детям своим, дабы спросить с них за зло, воздать за добро и покарать равнодушие…

* * *

И снова жара, фиолетовое небо, готовое прорваться ливнем, белые когда-то стены старого города — и скрип тележки, подпрыгивающей на выбоинах от осколков и гулко погромыхивающей инструментом, как предвестник далекого грома.

Гром на Песах? Вспомнить бы, примета это какая-то, или просто природа в этом году проснулась рано?..

Старик толкал свою передвижную мастерскую по главной улице, почти полностью расчищенной от завалов и руин, и оглядывался по сторонам в поисках уцелевших домов, где его услуги могут потребоваться. Война закончилась два года назад, но некоторые районы все еще выглядели так, будто немцы только что отбомбились…

Слева, огороженный веревками с привязанными обрывками красной ткани, был один из таких кварталов: в грудах безобразных руин, перемежающихся фрагментами стен, с трудом угадывались добротные здания старинной постройки, словно нетерпеливый ребенок начал собирать строительный конструктор, но в раздражении разметал его. Уцелевшие части фасада тут и там пересекало колючее слово «Заминировано», коряво выведенное белой краской. На сохранившемся углу дома болталась на одном гвозде выцветшая табличка «Ул. Пушкинская».

Что здесь было до войны? Музеи? Магазины? Дворец культуры?..

Он не был в этом городе лет двадцать… а до этого еще девяносто… всё, что угодно могло быть… всё, что угодно могло измениться…

Ахашвейрош философски пожал плечами и хотел отвернуться, как взгляд его привлекло движение среди крайнего завала: белобрысый мальчуган лет семи в ярко-оранжевой, явно трофейной кофте змеем вылез из-под накренившейся секции стены и стал ловко спускаться по горе битого кирпича.

— Эй, бен, что ты там делаешь? — сбавил шаг и строго выкрикнул старик. — Там опасно!

— Не, нормально! — сверкнул в ответ щербатой улыбкой мальчишка. — Я тут всегда играю, когда мамки дома нет! У меня там штаб подпольщиков!

— Но тут написано «мины»!

— Сенька Рыжий говорит, что это специально пишут, чтобы мы не ходили! — отмахнулся мальчишка. — Нет там никаких мин на самом деле. Я сколько лажу — ни одной не видел!

Старик осуждающе покачал головой и двинулся дальше в поисках подходящего двора.

Где-то далеко, у реки, громыхнули раскаты первой весенней грозы.

* * *

— Ножи, ножницы кому точить… Кастрюли лудить-паять… Ключи изготовлять…

Заунывный, как песнь осеннего ветра в трубе, выклик бродячего мастерового несется по двору, отражаясь от стен, и на голос выскакивают дети, выходят старики, выплывают степенные матроны — в руках чайники и кастрюли, ножницы, завернутые в газетки, последние и предпоследние ключи…

— Ох, лудильщик, выбрал время — как грозе начаться, так и тебя принесло, — беззлобно ворчат они, опасливо поглядывая на небо, и выстраиваются в очередь.

Старик неспешно принимает заказы, внимательно оглядывает сданную ему утварь и кивает — вежливо, но чуть рассеянно. И вдруг… сторонний наблюдатель, даже очень пристрастный, вряд ли заметил бы, но что-то неуловимое в лице лудильщика дрогнуло, промелькнуло тенью облака на знойном ерушалаимском небосклоне, пальцы его сжались, будто хватая что-то невидимое… и исчезло.

— Мама просила ключей наделать, четыре штуки.

Старик смотрит на белобрысого мальчика, протягивающего два завернутых в пятирублевку ключа, узнает партизана-подпольщика из завалов на Пушкинской, но кивает невозмутимо, не выдавая маленького секрета.

— Витька, шесть заказывай каждого, шесть, ворона полоротая, только на тебя и работаю, весь разор через тебя! — раздается сердитый голос из-за спин очереди.

Мастер вытягивает шею и видит у подъезда ярко накрашенную толстую тетку с пергидролевой завивкой.

— Опять Танька-завбазы продуктами по блату разжилась, домой в обед сумки полные таскала… — неприязненно и завистливо брюзжит очередь, и мальчик, точно слова неодобрения в адрес матери касаются и его, краснеет и опускает глаза.

На плечо ему мягко ложится трехпалая рука.

— Ты тут ни при чем, Виктор, — тихо говорит стоящий за ним черноволосый курчавый мужчина средних лет в круглых очках, поношенной гимнастерке без погон и с пятнами мела на рукавах. — Не обращай внимания.

— Не буду, учитель… — бормочет тихо мальчуган и переводит взгляд на старика: — Шесть штук… каждого… А то эти последние остались, я вчера сразу оба своих на базаре потерял…

— Хорошо, бен. Вечером будет готово.

Подходит учитель.

Тоже с ключом.

— Три дубликата, пожалуйста, адони.

— Хорошо, ребе. Вечером будет го…

Заскорузлые пальцы смыкаются на стержне ключа…

Ткань мирозданья колыхнулась вокруг старика, кровь отхлынула от лица, голова закружилась, и все перед глазами замерцало и поплыло, будто капризный мираж пустыни…

Ламедвавник.

Праведник.

* * *

И прошли годы, десятилетия и столетия. И бежали они стремительнее горного ручья, и тянулись медлительнее застывшей патоки. Смерть любимых и знакомых видел Ахашвейрош, войны, эпидемии, нищету и безумие, и сам часто оказывался в самом сердце их… но всегда проходил дальше. Смерть, одинаково пожирающая невинных и виноватых, словно брезговала им. Болезни время от времени вспоминали о нем, валя с ног, уродуя внешность, терзая плоть, но и они, наигравшись, бросали его: полумертвого — но и полуживого. И остаться нигде дольше нескольких месяцев не мог он — ибо как ни старался, по прошествии времени незримая сила сметала его, лишая приюта, бросая в чужие края, разрывая все привязанности, как гнилые канаты, точно был он лишь утлой лодчонкой в пасти урагана.

И взмолился однажды Ахашвейрош, упав на колени, обратив лик свой — страшный, измученный — к небу: «Шма исраЭль адонАй элоhЭйну адонАй эхАд… Слушай, Исраэль, Господь — Бог наш, Господь Один! Милосерден ты, и милосердие твое известно всему живущему в этом мире… Сжалься надо мной, о Мелех hаолям, Царь Мира, ведь немыслимо это, чтобы ты в своем всепрощении не мог извинить глупого старика за несколько необдуманных слов, о которых он сожалеет от всего сердца и души своей… Дозволь мне прервать скитания и обрести покой, ибо силы мои на исходе, душа — комок боли и страдания, а дорога моя бесконечна. Можешь ли ты даже от преступника требовать столь жестокой расплаты за однажды совершенный проступок?..»

Дождь хлестал ему в лицо, заливая рот и глаза, гроза бушевала над лесом, разрывая в клочья чернильное небо, раскалывая молниями деревья, но что гроза для проклятого бессмертием!.. Долго молился он, изливая слезы души своей Царю мира, пока не оставили его силы, и не упал он, где стоял, и не заснул.

А во сне, когда приоткрывается завеса меж нашим миром и миром божественного, когда смотрим мы на белый свет не глазами плоти, но глазами души, пролилось на него теплое сияние, и чудная птица… нет, серафим!.. — спустился с небес и склонился над распростертым в грязи человеком.