Гангутцы

— Но это безумие, — отмахивался полковник, — мы ведь можем неожиданно ударить и сорвать все их планы! Кроме того, Финский залив непроходим.

— Как же непроходим, если они уже второй раз его форсируют?

— Погодите, они пришли второй раз. Но только сюда. Назад им сейчас не пройти. Подготовьте двух агентов в порт. Дайте им самое простое задание: пусть только сообщат, дадут сигнал, идет погрузка войск или нет, а потом черт с ними, пусть их русские расстреливают…

Экхольм знал, что и командующий «Ударной группой» предпочитает «гадать», «предполагать», «разведывать», но ни в коем случае не хочет твердо «знать», что происходит именно эвакуация. Как только подтвердишь генеральному штабу, что Гангут эвакуируется, прикажут немедленно штурмовать полуостров. А с некоторых пор командование ханковского фронта избегало всяких штурмов. Штурмуют, разумеется, солдаты, но при этом русская дальнобойная артиллерия открывает именно по штабам такой точный огонь, будто в каждом штабе находится советский корректировщик. Так случилось и во время последней вылазки — в середине ноября.

Два дня русские молчали, их передний край словно вымер, и этот проклятый Халапохья стал писать донесение за донесением о том, что советские войска якобы оставили Ханко.

Полковник подождал еще полдня и вынужден был доложить командующему.

А когда пошли в атаку, оказалось, что все это ловушка и ни одному слову капитана Халапохья верить нельзя.

Но главная беда заключалась не в гибели двух рот штурмовиков. Главное, что русские артиллеристы после этого штурма открыли такой огонь по Тамиссаари и окрестностям, что полковник едва нашел себе укрытие.

Сгорел в его имении дом, оккупированный эсэсовцами.

Будучи, как и все разочарованные и усталые люди, фаталистом, Экхольм благословлял день и час, когда эти наглые эсэсовцы выгнали его из собственного дома. Какое счастье: ведь иначе и он погиб бы вместе с ними!

Халапохья перебросил двух лазутчиков, присланных вторым отделом из Хельсинки. Каждого одели в рваное красноармейское обмундирование и снабдили ракетницей с красным патроном. Если в порту идет погрузка войск — дать знать красной ракетой.

Никакой ракеты не последовало. Это могло значить, что погрузки нет, так Экхольм и доложил высшему командованию. Но сам он великолепно знал, что скорее все это означало другое: в очередной раз его агенты провалились.

Второго декабря, когда с полуострова донеслись звуки сильных взрывов и наблюдатели доложили, что из гавани вышли последние русские катера, полковник приказал снарядить к утру следующего дня дрезину, чтобы торжественно въехать на полуостров, покинутый им полтора года назад.

С утра к русской проволоке подошли команды саперов, расчищая проход. Внезапный взрыв заставил прекратить работы: саперы подорвались на минах.

Где-то близко со стороны русских позиций застрочил пулемет.

Финны бросили в ту сторону несколько гранат и отошли.

Въезд на полуостров явно задерживался.

Час спустя батальон шюцкоровцев возобновил атаку русских позиций и после огневой артиллерийской подготовки перешел рубеж.

Русских нигде не было. Но со всех сторон время от времени стреляли русские пулеметы.

Шюцкоровские репродукторы надрывались:

«Безумцы! Почему вы сопротивляетесь? Политруки и командиры вас бросили. Все корабли ушли! Сдавайтесь, если не хотите быть истребленными!..»

Весь день шюцкоровский батальон осторожно продвигался через просеку, убежденный, что впереди существует русский заслон, который заманивает финнов в ловушку.

На исходе дня четвертого декабря командующий вновь вызвал Экхольма.

— Вы знаете, что русские уже прошли в Кронштадт и дурачат нас, как детей? — кричал он, показывая последнюю телеграмму из Хельсинки; оттуда требовали перечислить факты героизма шюцкоровских войск при штурме полуострова Ханко. — Вы меня позорите перед всей армией, перед нашими союзниками. Мы провалили все сроки, назначенные нам германским генеральным штабом, и теперь топчемся на месте!

— Да, но, по всем признакам, на полуострове остались части прикрытия! — возразил Экхольм.

— Никаких частей. Сегодня же отправляйтесь со своим штабом на Ханко и оттуда доложите мне обстановку.

Дрезина домчала полковника к самому шлагбауму, но дальше пути не было. Экхольм вслед за капитаном Халапохья выпрыгнул на насыпь и спустился вниз, к русской линии обороны.

Капитан Халапохья осторожно пролез через проход в проволочных заграждениях и замер.

На просеке жутко белел снег. Чистый, нетронутый, он резко оттенял черный провал, где накануне подорвались посланные им разведчики и саперы.

Капитан уже знал, что русских впереди нет, но страх, наведенный этим безмолвием, этими стреляющими без людей пулеметами, сковал ему ноги.

— Иди вперед!.. По их следам! — толкнул Халапохья своего денщика, заставляя шагать его по пути, протоптанному ранее разведчиками.

Замыкал шествие Экхольм.

Полковника это путешествие не радовало. Он теперь не верил ни капитану Халапохья, ни своим солдатам, ни этому безмолвному, пустынному лесу, ни самому себе.

— Смотрите, полковник, вот чего в течение пяти месяцев не смогли обнаружить ротозеи Снельмана! — злорадствовал Халапохья, когда они подошли к окопу Сокура. — Под самым носом этого «героя» карельских боев русские держали наблюдательный пункт! А теперь газеты прославляют вашего Снельмана чуть ли не как героя нашего фронта!

— Я думаю, капитану Снельману с его батальоном сейчас несладко там, на Востоке, и не стоит его поминать недобрым словом, — резко сказал Экхольм.

— Если он и там останется таким же воякой, я не завидую нашей армии, — огрызнулся Халапохья, толкнул денщика вперед и вошел вслед за ним в окоп.

— Хотите знать, кто здесь стреляет? — услышал Экхольм голос капитана из окопа. — Войдите сюда, полковник.

Приподнявшись на носках, Халапохья осторожно открыл дверцу стенных часов, висевших в блиндажике Сокура.

— Узнаю эти часы, — сказал Экхольм. — По-моему, они висели на даче маршала в гостиной, где вы столь блестяще провалились, капитан.

— Зато я сейчас возьму реванш, — откликнулся Халапохья. — Видите эти клеммы, вделанные в циферблат? Остроумная выдумка. Часовая стрелка ходит по кругу, но она коротка и за клеммы не задевает. А вот минутная стрелка через определенные промежутки прикасается к контактам. Дальнейшее понятно ребенку. Определенное число раз в день цепь электробатареи замыкается, и пулемет дает короткие очереди. Часы заведены на семь суток. Дело лишь в том, чтобы рассчитать запас патронов. Если хотите, мы можем точно установить, когда русские отсюда ушли и насколько достоверны были именно мои донесения. — Халапохья склонился к пулемету, подсчитывая количество расстрелянных за эти дни патронов.

— Я плохо верю в вашу арифметику, капитан. Она уже однажды нас подвела.

— Подвела не арифметика — подвел русский сапер. Но сейчас я ему отплачу. Вот видите, тут соединено несколько пулеметных лент: русские ушли отсюда сорок восемь часов назад, не меньше. Но это не все. Когда патроны в пулемете иссякнут, должен произойти взрыв. Вот мы сейчас убедимся в своей правоте. Переведите, пожалуйста, полковник, стрелку часов до следующего контакта, а я буду держать конец ленты. По моему сигналу прошу вас передвинуть стрелку вперед, чтобы мы с вами преждевременно не взлетели на воздух.

— Вы можете выполнить этот эксперимент со своим денщиком, капитан, — поспешно выходя, бросил Экхольм. — У меня свои заботы.

Экхольм остановился возле окопа. Солдаты и офицеры его штаба уже скрылись впереди. Он мрачно смотрел на чернеющий кругом лес, в котором когда-то надеялся обрести благополучие и покой. Эти скалы, эта каменистая земля, этот полуостров принесли ему одни несчастья. Война шла за ним по пятам. Он уже не думал теперь о возвращении в Петроград. Об отнятых большевиками богатствах отца. Он теперь только и мечтал о каком-нибудь тихом уголке, где его не нашли бы ни генеральный штаб, ни все разведки мира, которым он служил, ни смерть. Но кругом все одно и то же — гибель и могилы.