Страница 54 из 58
Половина февраля осталась за плечами. Сергей вспоминал об этом по десять раз на дню. И всякий раз с каким-то волнением, которое никак не назовешь радостным. Скорее, тревожным.
Оставалось пятнадцать дней до свободы…
Размышляя о будущем, Морозов ловил себя на мысли, что радостного у него будет немного. Да, покинет лагерь. Да, получит паспорт. Но куда бы он не приехал, за ним следом приедет и «дело». Местный райотдел НКВД сразу поставит бывшего зэка на особый учет, за ним будут строго следить и даже малая ошибка в его работе немедленно обратится в преступление, а неудачное выражение в разговоре, в споре так же легко превратится в антисоветчину. Словом, начнется условно вольная жизнь. До первой ошибки. А там…
Мудрый наставник Кузьменко не однажды твердил ему, не обольщайся скорой свободой, подумай, не лучше ли на год-другой оставить мысль о возвращении на родину, найти работу здесь, даже заключить договор с дьяволом, называемым Дальстрой, на год, на три года. На Колыме таких, как Морозов, великое множество, слежка хоть и велика, но и «бывших» с каждым годом прибавляется, без них не обойтись; в этой среде легче остаться незамеченным, тем более что агрономы нужны, авторитет у Морозова имеется, устроиться ему легко.
Сергей согласно кивал головой, но в душе постоянно жила нарастающая мысль о теплоходе, который увезет его от здешних проклятых берегов… И сердце учащенно билось, рвалось туда, где родные люди и родимый край — пусть и бедный, разрушенный коллективизацией, залповыми посадками, дикой несусветицей в хозяйственных делах, когда думающие люди сведены в разряд исполнителей, а безнравственные неучи и недотепы — в категорию руководящих.
Он с благодарностью вспоминал, сколько добрых, умных, воспитанных людей встретилось ему за три года заключения. Без их мудрых советов, без направляющих мыслей, без их поддержки он бы скатился до положения безысходности, пропал бы в безвестности, не встреться ему на пути Черемных, отец Борис, Антон Иванович, Машков, Кузьменко, Пышкин, Руссо, Андросов, друзья по лагерю… Слава Богу, такие добрые, нравственные наставники еще есть, они будут на Руси, что бы ни случилось с ней. И придет время…
После одного из трудных дней, когда Морозов «выкачивал» органику из лесозаготовительного пункта, ночевать он снова остался в теплице. Самого Кузьменко не было, работали три женщины, среди них Вероника Николаевна. Она так и осталась работать в теплице, освоила новую профессию тепличницы. Кузьменко оценил ее ум и трудолюбие. Морозова она всегда встречала по-матерински ласково, советы ее были уместны и благодатны.
И на этот раз они поговорили. Вероника Николаевна участливо сказала Сергею, что он похудел, и добавила: — Не надо задумываться над тем, чего может и не быть.
Он понял, кивнул.
И тут Вероника Николаевна смущенно спросила:
— Не может ли он помочь ей?
— Могу, — не задумываясь ответил Сергей.
— Вы свободно ходите по совхозу, ездите по трассе. У вас есть знакомые из вольнонаемных. А я не могу отправить письмо с уверенностью, что оно дойдет. Не могли бы вы… Через вольнонаемных. В письме нет ничего запретного, предосудительного. Из лагеря я отправила уже шесть писем. И никакого ответа. Их просто сжигают. Ведь я — без права переписки.
— Давайте ваше письмо. Попробуем, — сказал Сергей.
Исписанные листки он свернул и спрятал.
— Ради Бога, будьте осторожны! Если что — скажите, нашли на дороге и хотели прочесть из простого любопытства. Простите, что затрудняю вас…
Так уж получилось, что через день Морозова пригласил к себе Руссо. Они посидели над составлением текста о возможности использования мелких озер в высоких широтах, даже в тундре, для создания пашни или пастбища. Ученый был доволен, то и дело завязывался разговор на разные темы. И вот тогда Сергей решился спросить, а не может ли он, Руссо, помочь ему в одном добром деле.
— А почему и нет? — сказал несколько удивленный почвовед.
— Письмо… — сказал Сергей и почувствовал, как у него пересохли губы. — У меня есть письмо одного заключенного к семье. Не могли бы вы отослать. Просто опустить в почтовый ящик, когда будете в городе. Или заказным.
Руссо задумался. Знал, что это деяние наказуемо, договорники давали подписку не входить ни в какие отношения с заключенными. Тем не менее…
— Там ничего такого, надеюсь?..
— Там решительно ничего… Я ношу это письмо с собой, в город, как понимаете, поехать не могу и потому обращаюсь к вам.
Руссо думал, сидел, сблизив светлые брови в какой-то отчаянной решимости, потом посветлел и протянул руку:
— Давайте. Я завтра буду в Магадане. И опущу в ящик на почтамте. Адрес есть?
— Есть. А вот конверта и марки нет.
— Поправимо. — Он достал из стола конверт и положил перед Морозовым. — Пишите четко и разборчиво. А я пока выйду.
Вышел и повернул из коридора ключ. Такой конспиратор…
Сергей достал из распоротого брючного пояса сложенные страницы, расправил их, взял чистый лист со стола и вместе с письмом положил в конверт. Написал адрес и засунул конверт под бумаги.
Руссо вошел, сел. Глянул на Сергея с вопросом. Тот подвинул к нему бумаги. Почвовед достал письмо, прочитал адрес и кивнул:
— Все будет в порядке.
Морозов вышел из Управления не то чтобы довольный, а просто облегченно-радостный: это письмо два дня не давало ему покоя, он ощущал себя нечестным человеком, мерзавцем, который не может выполнить просьбу доброй знакомой. Боялся, что при нечаянном обыске найдут, и тогда начнется допрос, «дело», которое Бог знает, чем могло бы кончиться. Хорошо, когда на свете есть хорошие люди. Ведь и Руссо понимает, на что идет. И все же, все же…
Последний месяц зимы добирал неиспользованные им низкие температуры. Жгучий мороз с ветром заставлял идти, опустив голову, закрыв лицо руками. Мела колючая поземка, трассу переметало, всюду были аварии и пробки, в газете «Советская Колыма» рвали и метали по поводу невыполненных планов вскрыши торфов, разумеется, ни словом не упоминая о положении в лагерях, которых вроде бы и не было на Колыме. В голосе ветра отчетливо звучала угроза всему живому. То и дело исчезал в домах и на производстве электрический свет: рвались провода, ломались столбы. Север показывал, на что он способен.
А лагерь на работы выгоняли, минуса пятидесяти не было, и женщины с закутанными головами копошились на разгрузке машин, на расчистке дорог, на копке каких-то траншей. Им и в обычные дни приходилось во много раз труднее, чем мужчинам. Тяжелый, постылый труд, долгий рабочий день, скверная еда, грязь, грязь, грязь, которая невыносима для всякой женщины, все это унижающие достоинства человека, бесстыдство лагерной охраны — и так день за днем, год за годом притупляло, уничтожало в женщине материнское, женское, доброе. Но не убивало. Во всяком случае, не всех убивало. Спасение находили в общности, во взаимной поддержке, когда можно отстоять попавшую в беду, подставить свое плечо.
Труднее переносили лагерную жизнь те, кому за пятьдесят. Они старели на глазах, они могли плакать целыми ночами, вспоминая внуков и детей, безумели от потери близких и от болезней, которые здесь не лечили, и от сознания абсолютной беспомощности, утраты всякой надежды на будущее. Тяжело оставаться в пустом бараке, когда все уходили на работу. Воспоминания окружали со всех сторон, погибшие вставали перед глазами, в темных углах виделись внуки, отнятые и брошенные в какие-то интернаты уже под выдуманной фамилией, они подрастали там, не ведая своих, быть может, еще живых матерей и бабушек. Старье женщины чаще всего кончали с собой вот в такие часы одиночества…
Жуткий февраль заставлял Сергея чаще бывать у Василия Васильевича. Тепличник не справлялся с топкой печей, колкой дров, с порядком в большом хозяйстве. Вероника Николаевна работала за двоих. На немой ее вопрос, Морозов улыбнулся и показал большой палец. Она перекрестилась.
От Василия Васильевича Морозов иногда уходил в лагерь к Бычкову, чтобы глянуть, как выглядит на карте найденная ими площадка на двадцать третьем километре. Топограф работал в том же закутке мужского барака, где они уже однажды жили. В эти метельные дни окошко комнатухи начисто залепило льдом и снегом, только большая лампа-пятисотка позволяла работать с рейсфедером и ватманом.