Страница 20 из 23
Пришли песенники. Их было 25 человек, и с ними толстый заслуженный вахмистр. Солдаты были в свежих белых рубахах, подпоясанных лосиными ремнями, в чистых рейтузах и ярко начищенных сапогах со шпорами. Вахмистр был в мундире, расшитом золотыми и серебряными шевронами, с медалями на груди и на шее и с цепочкой из ружей за отличную стрельбу. Они принесли с собою аромат тополей, утра и весны и запах крепкой сапожной смазки.
Стёпочка поздоровался с ними. Запевало — молодой солдат, эскадронный писарь, невысокого роста, худощавый, с интеллигентным лицом — вышел вперёд, заложил руки за спину и выставил ногу. У него был очень хороший тенор, он был музыкально образован и знал себе цену. Злыми глазами он оглянул всю столовую, вино и женщин и запел звонким, за душу берущим голосом:
Он взмахнул рукой, обернулся к хору, и хор чуть слышно мягкими аккордами проговорил:
— Нет, — размякая от песни и от горделивого сознания, что это его песенники, его эскадрон, сказал Гриценко, — вы послушайте, как наш свирепый Саша Саблин с Любовиным дуэтом поёт. Опера.
— Спойте, Саблин!
— Саша, спой! — раздались голоса.
Саблин отошёл от пианино и стал перед песенниками. Хороший музыкант, привыкший в корпусе и в училище петь в хоре, Саблин теперь увлекался запевалой Любовиным и его тенором и все мечтал отдать его в консерваторию и на сцену. Любовин учил его новым песням, таким, каких Саблин не знал.
— Давай, Любовин, твою, — сказал Саблин.
— Слушаю.
Два голоса слились в братском объятии и пошли рассказывать кольцовскую «Песнь бобыля».
Китти, сидя рядом со Стёпочкой, пожималась, поводя плечами, щурила свои синие глаза на Саблина, заворожённая его красотою, молодостью и силой.
— Стёпочка, — шептала она Воробьёву, — неужели правда, что Саблин — никогда? ни разу?
— Ну да, конечно, — говорил Стёпочка, разглядывая кольца на руке у Китти и перебирая её мягкие горячие пальцы.
— Нет, этакая прелесть! Совсем даже не знает? Не видал?
— Уверяю вас.
— Этакий восторг! Стёпочка, милый. Устройте мне его. Устройте, чтобы я была… первая… Хорошо?
— А хочется? — улыбаясь спрашивал Воробьёв.
— Ах… И даже — очень!
— Ну, ладно!
— Вот милый!
— Тише вы.
Стёпочке надоели эти песни. Шесть часов утра уже. Яркое солнце бесстыдно глядится в закрытые окна, и слышен благовест.
— Надо кончать, Павел Иванович, и на уборку, — сказал он.
— Ну ещё одну… Мою! — сказал Гриценко.
— Командирскую, — приказал вахмистр. Хор разом весело грянул:
Широко лилась любимая Гриценки.
Песенники кончили песню. Гриценко встал и торжественно перецеловался с солдатами. Слёзы блистали у него на глазах. Он искренно любил в эту минуту их всех. Он достал двадцать пять рублей и дал их вахмистру.
— Спасибо, братцы, — тронутым голосом сказал он.
— Рады стараться, ваше высокоблагородие, — крикнули песенники.
— Ну и по домам. Утренние занятия я отменяю, вахмистр, — сказал Гриценко.
Песенники стали выходить. Поднялись и дамы.
— Корнет Саблин, — повелительно сказал Стёпочка, — проводите барышень домой.
— Но… господин полковник, — смущённо проговорил Саблин, — я…
— Никаких «но», дорогой мой. Вы один не играете в карты и вполне трезвы. Ну… Марш!
Саблин развёл руками и, неловко подходя к дамам, сказал:
— Я к вашим услугам…
IV
В карете они молчали. Было душно, пахло духами и вином. Владя сидела бледная, её укачивало, она едва держалась. Китти была пьяна от вина, но ещё более её пьянила близость молодого офицера. Его благородный поступок, его пение, молодость и красота — все туманило её, и она до боли хотела его. Говорить она не решалась. Она боялась испугать его, робкого и застенчивого, и в голове создавала план, как победить его.
Ехать было недалеко. На Офицерской, у высокого, ещё спавшего дома остановились. Дворник открыл калитку ворот. Тут же под воротами был и подъезд. Китти позвонила. Пожилая, солидная горничная в чепце и переднике в кружевах открыла дверь. Лицо её было спокойное, бесстрастное.
Саблин стал прощаться.
— Куда же вы, милый человек, — сказала ласково Китти. — Нет. Прошу вас, зайдите ко мне на минуту. Мне надо написать два слова Гриценке. Ну, пожалуйста!
Неловко сняв пальто, с фуражкой в руках, Саблин вошёл в гостиную. Шторы бледно-жёлтого цвета были опущены, но солнце лило яркие лучи, и во всей комнате стоял приятный ровный свет. Большое зеркало в золочёной раме было между окон. Внизу в золотой же корзине были гиацинты, и их пряным запахом была напоена вся квартира. Другая большая корзинка с гиацинтами была поставлена у окна на золочёной жардиньерке. Вдоль одной из стен стоял большой рояль, накрытый шёлковым покрывалом бледно-сиреневого цвета с японской вышивкой. Над роялем висел портрет Китти, неискусно сделанный пастелью начинающим художником. На рояле были фотографии юнкеров и очень молодых офицеров. На противоположной стене висело зеркало и полочки, уставленные фарфоровыми и бронзовыми безделушками. У стены, противоположной роялю, был круглый стол со скатертью, на нём высокая лампа с шёлковым абажуром, и под ней альбомы. Подле стола, на ковре, были диван и кресла, такие же кресла стояли и в простенках. От всего веяло дешёвою рыночной роскошью, сквозь которую сквозил и некоторый вкус хозяйки. Мебель, занавески и покрывало были выдержаны в одинаковых тонах — бледно-сиреневых с золотом. Такой же был ковёр, такая же и лампа. В углу, на камине, в больших рамках из морёного дуба на почётном отдельном месте были большие фотографические портреты Государя Императора и Императрицы. Три двери вели из гостиной. Одна в маленькую тёмную прихожую, другая направо в комнату Влади и третья налево в комнату Китти. Эта дверь была занавешена японской портьерой из камыша и бус.
Владя не прощаясь быстро прошла в свою комнату и сердито захлопнула дверь. Китти ушла к себе, но двери не закрыла. Саблин остался стоять посередине гостиной. Чувствовал он себя преглупо. Хотел уйти, но неловко было уйти не попрощавшись, тайком, как вор.