Страница 13 из 26
— Мира!.. Мира! Давно пора кончать эту канитель.
— Повоевали достаточно.
— Пора и по домам.
— Правильно, товарищи. А ежели мы будем смену делать, да усилять позицию, что из того выйдет? Там, дома, помрут все с голодухи, вас ожидаючи, а вы всё будете в окопах гнить. Моё предложение такое: оставаться здесь, приказа не сполнять. Павлиновскому полку предложить воткнуть штыки в землю и разойтись. Повоевали и буде! Которые, ежели согласны, прошу поднять руки.
Целый лес рук поднялся над толпою. Тёмные, грязные, загорелые кулаки нависли над нею и несколько секунд грозно стояли, показывая своё полное согласие с оратором.
Долотов, улыбаясь нехорошей усмешкой, спускался по лесенке трибуны.
— Что, сколько получил, товарищ, — спросил его мрачного вида солдат, стоявший ближе к лестнице, но Долотов, ничего не отвечая, скользнул в толпу, и только лицо его побледнело и глаза забегали по сторонам.
На трибуну вошёл старый чернобородый капитан. Он был любим солдатами.
— Товарищи, — сказал он, — вы меня знаете. Я из народа и всегда был с народом. Я сочувствовал и во времена монархии революционному движению, я верил в него, и за то немало страдал. Я надел этот красный бант — символ восставшего народа — не для того, чтобы стать изменником своим боевым товарищам французам и англичанам, а для того, чтобы выполнить своё обещание и довести войну до победного конца. Вынося решение не исполнять приказа и прекратить войну, вы показываете, что вы не сознательные солдаты, не свободный народ, а, как правильно назвал вам подобных глава нашего правительства, товарищ Керенский, — взбунтовавшиеся рабы!
— Довольно! Буде! — раздались голоса.
— Слыхали!
— Офицер говорит, сейчас слыхать, куда гнёт.
— Революционер какой объявился.
— Погоны ясные, а душа тёмная!
— Знамо, деньги не зря получают. Продажные души!
— Товарищи! — воскликнул, бледнея капитан. — Вас обманывают! Среди вас провокаторы и шпионы.
— Сам провокатор!
— Товарищи, вам говорили о разорении войною крестьян! Все разорены! Не достаточно вам говорит этот прекрасный господский дом с разбитыми стёклами в окнах, с порванной мебелью. Всех равно разорила война.
— Ишь ты! Кого пожалел! Помещика!
— Ты бедного пожалей! Богатый-то в этом нужды не имеет.
— Грабил народ, теперь его потрепали, жалеть нечего. Своё получил. Заслуженное, значит.
— Товарищи!
— Долой его!
— Волоките его оттеля!
— Довольно!
— Долой! Долой его!
Капитан болезненно улыбнулся и сошёл с трибуны. На душе у него был мрак. «Что же это? — думал он, — ужели я ошибался, веря в народ, а Царское правительство было право, не давая ему свободы. Что же дальше, дальше что будет?»
Серый солдат неловко карабкался на трибуну. Оглядев толпу, увидав тысячи лиц, смотревших на него, он на минуту смутился, но сейчас оправился, улыбнулся широкой улыбкой, скинул с себя шапку и крикнул:
— Привет, товарищи, честному народу… Да… А идти на позицию надо. По крестьянству, значит, следовает. Они там устали, а мы отдохнули. По справедливости. И пойдём! Не по приказу, значит, а по крестьянству, по справедливости. Пущай отдохнут! Знай наших, Морочненских. Всегда товарищи хорошие были. Не подгадим!
И он, взмахнув фуражкой над головою, сошёл с трибуны. Гром аплодисментов и крики — «правильно, правильно!» — сопровождали его.
— Вот этот так поставил точку! — смеясь, говорил поручик солдату, — настоящий окопный дядя.
Толпа расходилась. Близилось время ужина. Летние сумерки надвигались. Обычно в такие часы то тут, то там завелась бы песня, заверещала бы гармоника, собрался бы кружок слушателей, но теперь после ужина всюду были кучки солдат, слышались тихие речи, вопросы без ответа, и хмурились брови, и темно становилось в голове.
— Как вы думаете, Казимир Казимирович, — спросил Козлов у Верцинского, — пойдут или нет?
— Все зависит от погоды, будет погода хорошая, может, и пойдут… — сказал Верцинский.
XVII
За эти четыре месяца Козлов постарел лет на десять. Арест своими же солдатами, разложение армии сломили его. Из Райволово он получал редкие, но хорошие письма, и если что беспокоило его, так это только мучительное ревнивое подозрение, которое зародилось в нём по одному пустому случаю. Он шёл весною ночью по местечку, занятому его полком. Благоухали развесистые липы, млели под лунным светом пирамидальные тополя, белые хаты казались нарядными, цвели каштаны. С соседнего болота слышался неугомонный хор лягушек. Луна светила с тёмно-синего, усеянного звёздами неба. Сердце смягчилось от близости природы, хотелось верить в лучшее будущее и примирить с печальным настоящим. Кое-где горели костры — солдаты пекли краденую картошку. После революции они пели мало, больше толковали, злословили, осуждали и строили планы будущего.
— А помнишь Осетрова, — говорил кто-то невидимый из-под самого ствола раскидистого дуба, — слыхать, с командирской женой в Питере путался. И Гайдук тоже. Все бабы, как бабы. А что, товарищи, картошка готова? Я так думаю. Ежели землю делить, то надо поровну и непременно в собственность, потому какое же хозяйство возможно, ежели земля не твоя и сыну твоему не перейдёт.
«Может быть, это мне послышалось, — подумал Козлов. — Разве может Зорька? Милая Зорька… А вот подойти и спросить? На каком основании такие речи?».
Он уже сделал два шага к говорившим, но остановился и пошёл прочь. Спросить — значит поверить, а поверить? — что же тогда останется в жизни, когда все святое отнято и растоптано в прах: и царь, и Бог, и Родина… Неужели и семья? Нет, это послышалось. Козлов так уверил себя, что эти страшные слова не были сказаны, но померещились ему, что перестал о них думать… Но забыть не мог. И часто, в минуты раздумья, среди тяжёлых дум о России, его мозг, как молния, прорезывала мысль: «Осетров с командирской женой путался, и Гайдук тоже». Теперь и Осетров, и Гайдук были в Совете, но теперь этого быть не могло. Зорьки не было в Петербурге… А ведь было тяжёлое время осенью, когда не было от неё писем. Молчала она. Что тогда было? Спросить её?.. И так жизнь не сладка, и без того ни мечтаний, ни надежд, а тут эта страшная мысль. Он прогонял её, и она уходила, а потом возвращалась снова и мучила его бессонными ночами.
В эту ночь после митинга Козлов тоже не спал. Он думал о Зорьке, о её последнем письме и не понимал, как могла она ему изменить и так писать. Нет. Она его ждёт… Он думал о полке. В полку его ординарцем был унтер-офицер Железкин. Тот самый Железкин, который под Новым Корчиным грудью своею заслонил его, окопал его в землю, и которого он спас потом при атаке. С тех пор Железкин не расставался с ним.
— Никогда, ваше высокоблагородие, не забуду, что вы для меня сделали. Детям заповедаю благословлять вас. Умирать буду, а вас не оставлю, — часто говорил ему Железкин.
У Железкина было два Георгиевских креста и он был произведён в младшие унтер-офицеры. Козлов хотел его сделать взводным, но Железкин был совершенно неграмотен и так туп, что как ни бились с ним, не мог осилить и азбуки. Козлов сказал, что он рад бы произвести его в старшие унтер-офицеры, но его стесняет его неграмотность. Железкин прямо в глаза посмотрел своему командиру и сказал:
— Куды ж мне, ваше высокоблагородие, взводным быть. Я и так премного вам благодарен. Не чаял никогда и унтер-офицером-то быть. Не беспокойтесь. Я и так по гроб жизни вам обязан.
На второй месяц после революции Железкин явился как-то вечером к своему командиру и заговорил упрямо и настойчиво.
— Ваше высокоблагородие, я к вам с просьбою. Ходатайствуйте о моём производстве в подпрапорщики. В Павлиновском полку многих произвели.
— Что с тобою, Железкин, — сказал Козлов.
— Как я, значит, геройски с вами воевал и всегда защита вам был, то вы бы могли обо мне позаботиться. Нынче это можно и без всякого разговора.