Слуги Государевы

— А дале делать нечего. Иль прирежут, или с ними подавайся. Вот и подался. К душегубам этим. Токмо не долго. На другой день на казаков городовых нарвались. Эти…воры, аки змеи в лес уползли, а меня повязали.

— А сам-то не душегуб? — посмотрел строго.

— Был грех. — кивнул мужик. — когда бежал, да еще одну душу христьянскую спасал. Сколь уж потом молитв отчитал, да поклонов отбил. Все едино — камень на душе. Да и опять, вот веду вас. Людям на погибель. Не сдюжил под пыткой! Мало, мало веры у меня. — головой замотал, зубами заскрипел. — прав был Досифей, ох, прав!

— Кто такой Досифей?

— Старец наш. Тама, в обители.

— А много народу-то обитает в скиту?

— Душ с полсотни, может чуток поболе. Капитан, — вдруг обернулся к Суздальцеву всем телом — и в правду убивать их не будешь?

— Зачем мне это? — подал плечами Суздальцев. — Я ж сказывал тебе, не душегубы мы. Слуги государевы.

— Перекрестись! — прямо потребовал Емельян.

— Да, на! — перекрестился.

— Фу, — выдохнул мужик. — Хоть чуть меньше грех мой будет.

— Откройте! Откройте скорее! — стучал кто-то в ворота. Еще и светать не начало. В скиту просыпаться стали от грохота и криков. Дедушка Антип, в сторожах сидевший, то ж очнулся, побрел к воротам, кряхтя старчески:

— Вот супостаты, что удумали. Барабанить ни свет, ни зоря. Вот ужо Досифей взъяриться. Хто тама такой бойкой? — ворота открывать не стал. Дощечка была сделана хитрая. Отодвинуть, и посмотреть сперва можно. А за забором, в полумраке предрассветном, толпа целая. Поселяне собрались.

— Чего вам надобно? — прикрикнул на них вполголоса Антип. — Чего пожаловали? Спать мешаете христианам.

— Дедушка Антип. — бабы заголосили, — Беда, дедушка! Солдаты идуть. С ружьями. Конные. Не иначе по нашу душу. Емельян их ведет. А с ними телеги. Разбуди, старца Досифея, Христа ради. Пущай скажет, что делать то.

— Ох ты, Господи! Беда-то! — дед ворота оставил запертыми, захромал к дому молельному. Покудова добрел, уже сам Досифей на крыльцо вышел. Стоял в рясе монашеской черной, одной рукой на посох дубовый опирался, другой крючьями пальцев за стену бревенчатую. Сгорбленный, сухой, как щепка, лишь глаза сверкают в полумраке.

— Чего там, Антип? Что за шум устроили?

— Мужики да бабы набежали. — Антип поклонился, сколь старость позволила, да нога под Азовом раненная, — кряхтя распрямился, — сказывают солдаты конные идут. Емельян, вроде б ведет их.

— Предал, пес поганый! Эх, не зря не верил ему. Все не сиделось. Все на Дон податься хотел. Сбежал аспид. И беду привел в место праведное. Чего стоишь истуканом? — прикрикнул Антипу, — Давай буди всех наших и в храм зазывай. Молебен последний отслужим, Господу нашему, чтобы принял души наши, аки безгрешные и Царствием Своим осчастливил. Шевелись, старик.

— А эти как же? — спросил Антип.

— Какие эти?

— Ну те. За забором?

— До них мне дела нету! Куда хотят пусть и разбегаются. — отрезал старец. — Мне от Антихриста наши души спасать надобно. В храм всех, сказал! — крикнул Досифей и посохом, что есть мочи, в пол вдарил.

Глава 19 Самосожжение

Ехали они сначала по тропам, сперва явным, после чуть пробитым, потом вовсе во мху исчезшим, что не оставляет на себе ни единого следа. Емельян по знакам шел, лишь ему ведомым, а прочему глазу непостижимым. Деревья становились все шире и шире, они захватили верхушками могучими все пространство над землей, словно сговорились, не пускать сюда хилых и тощих своих сородичей. Одни их вершины светом солнечным живут, под ними все мрачно. Только изредка луч яркий пробивает украдкой сквозь ветви, обвивает ствол лентой пестрой и кропит мох росою золотой. Все тихо в лесу тишиною мертвой.

Далеко еще? — спросил Емельяна Суздальцев. — на четвертую ночь уж устраиваемся. — Драгуны с коня мужика стащили. Стоял ноги затекшие разминал. Петр сам спустился, поводья денщику кинул.

— Развяжите! — приказал. Освободили руки Емельяну. Потянулся мужик.

— Завтрева выйдем. — пояснил. — Уже недалече. Версты две остались.

Смеркалось рано. Осень! Телеги составили, костры развели, быстро варево поспело. Сидели, хлебали молча. Суздальцев поел быстро, тарелку с ложкой денщику отдал, сам улегся на телегу. Среди чащи лесной таинственной, отыскивались вот такие полянки, что и ныне для растага присмотрели. До чего хорошо после дня в седле проведенного, в вечном сумраке леса, увидеть вдруг кружок неба над головой. Тишина, лишь поленья потрескивали, да лошади натруженные фыркали. Деревья стояли застывшими, ни одного дуновения ветерка. Пахло листвой опавшей, грибами, землей, дымком от костра потягивало. Лежал капитан звезды разглядывал. Все небо усыпано. Мерцали во множестве своем неисчислимом. Одни поболе, другие помене. Вдруг так захотелось остаться здесь в лесу навсегда. Забыть про все. Жить вот так, просто наслаждаясь этими запахами пьянящими, этой свободой, что окружала со всех сторон. Ловить рыбу в ручьях лесных бурных. Грибы собирать, ягоды. Дичь бить. Вон ее сколько тут. И вся не пугана. Человека не боится. Драгуны не раз видели и лосей, и косуль разных. А зайцы, те просто из-под копыт лошадиных выскакивали. Забыть про все. Про войны, про сыск вечный. Как те, что в скиту. Сколь лет они прожили в счастье этом? Два, три или более? А завтра все кончиться! Для них. И для Петра тоже. Ведь это он пришел, покой их нарушить. Ворочался капитан. Не уснуть было. Опять в небо смотрел долго. Вдруг, заметил — сорвалась звездочка, брызнула светом и упала, за ней еще, и еще. Покатились вдруг они разом. Как дождь, нитями серебряными, по небу плеснул.

— Господи, — перекрестился, — говорят, это души христианские. — Страшно стало Суздальцеву.

— Господин капитан — позвали тихо сзади.

— А? — обернулся встревожено. Драгун стоял перед телегой, что в караул отряжен был.

— Чего тебе?

Помялся:

— Мужик там, ну, этот, что с нами… сказать чего-то сильно хочет. Говорит, до утра нельзя обождать.

— Веди! — Суздальцев сел. Волосы пятерней взъерошил. Из темноты проступили очертания фигуры.

— Говори!

Емельян на колени вдруг опустился, как подломленный:

— Капитан! Поспешать нужно. Боюсь, спалят они себя.

— Это как это спалят? — Суздальцев рывком с телеги соскочил. От боли сразу согнулся. На раненую ногу вступил неосторожно. — Как спалят? — переспросил морщась.

— Досифей, этот. Ну старец ихний. Не раз сказывал. Все уйдем на небо, мол, отсюда. Чрез огонь очищающий. А я так разумею, что о нашем приближении они прознали.

Спалят себя, как Бог есть спалят. Поспешай, капитан. Спаси людей!

— Что ж ты, пес, молчал? — Суздальцев про боль в ноге забыл от ярости. Ударил мужика со всей силы. В зубы. Повалился на бок Емельян. Захрипел, кровь выплевывая:

— Мой грех, капитан, мой!

Но Суздальцев его уже не слышал.

— А ну вставай все! — командовал во весь голос. Суетился, сам перевязь одевал со шпагой, других пихал, будил роту. Драгуны и мужики оторопело просыпались. Хватались, кто за оружие, кто за телеги — растаскивать.

— Драгуны! — Суздальцев уже в седле, — На конь всем. Обоз пускай останется. Этого — на Емельяна валявшегося показал, — взять быстро. И пошли, пошли.

Светать начинало. Откуда-то туманом потянуло. Петр испугался сначала — дым, думал. Потянул ноздрями воздух — нет, не гарью несет. Хлестнул коня:

— За мной! — И поскакал, по тропинке чуть видимой, к гриве прижимаясь, от веток.

Драгуны за ним.

Пока народ в избу молельную собирался, Досифей две доски широченных приготовил, гвозди и топор. Все к дверям притащил. Взял бутыль с маслом лампадным, на стены плескал щедро. После достал еще одну, с составом горючим. Давно хранил ее. У поселянина одного выменял. Знал, что придет день Судный. Ждал его и готовился загодя. Пролил жидкость вонючую на пол, вдоль стен. Сам на пороге встал. Тут и люди пошли. Внимательно пересчитывал, губами шевеля беззвучно. Наконец, успокоился — все собрались.