Хроника чувств

Было ли это то самое счастье, на которое она рассчитывала? То счастье, ради которого могущественные функционеры рисковали карьерой? Несколько дней она провела в терзаниях, ощутила слабость. А потом, ничего не объяснив и не попрощавшись, отправилась через Кур, Линдау, Мюнхен, Ганновер, Магдебург назад в Ошерслебен. Большой мальчик в Санкт-Морице не знал ни ее имени, ни адреса.

Комментарий к «Анне Карениной»

Есть власть стихии, не постижимая ни смятенным рассудком, ни тем более растревоженным сердцем. Именно так случилось, когда вдруг стало раздуваться лицо ребенка, пока его навещала Анна Каренина.

Она встретила своего обманутого, упрямого мужа, отлучившего ее от дома. Катастрофа. Правда, за ребенком присматривала гувернантка, тот плакал часами, ничего не ел. Она была встревожена. В то же время она не доверяла своим глазам, полагая, что ей это кажется от перенапряженного внимания. Она не стала звать домашнего врача.

Черты лица у ребенка расплывались. Левую сторону лица раздуло, как от сильного воспаления, быть может, это было связано с незаживающим порезом на лбу, быть может, оттого, что он трогал ранку грязными пальцами, которыми утирал слезы.

Вскоре катастрофическое искажение лица ребенка стало несомненным. Гувернантка побежала к хозяину, отправила посыльного. Вызванный врач никак не мог определиться с диагнозом. Странная картина болезни оставалась для него неясной. Слезы продолжали литься по щекам обезображенного «бутуза», они сбегали и по невероятной опухлости; чудовищное зрелище ужаснуло отца. Он послал за Анной Карениной. Его трезво-расчетливый, «холодный» ум не желал, чтобы его могли обвинить в том, что он выставил из дома жену, после чего сразу же скончался ребенок. Посыльный разыскал женщину, поспешно явившуюся и устроившуюся в комнате ребенка, словно она пришла навсегда. Хотя диагноза они так и не дождались, но несколько дней спустя чудовищная щека, выглядевшая до того как результат несусветной оплеухи, приняла нормальные очертания. Анна Каренина больше не покидала дома. Каренин смирился с этим возникшим в результате импровизации и не обсуждавшимся состоянием, в котором ничего не было решено и который нельзя было считать миром между супругами. Он предпринял ряд декоративных попыток сближения с Анной Карениной. Анна Каренина опасалась кары небесной, увечья сына. В ее смятенном уме жизнь ребенка представлялась ей ее творением, чем-то более глубинным по сути, чем любовная интрига. Ей вспомнилось, что она читала в каком-то романе совершенно такую же историю, и там дело кончилось смертью ребенка[1]. Но ребенок умел колдовать. Его закрытые глаза выражали умиротворение и после смерти.

Чувство питается нетронутым

Герда зажала в кулак хвост омара и обгладывала его. Солнце плавило море. Герда хочет дать Катрин, примостившейся за пляжным креслом на песчаном холме, откусить кусочек. Катрин же, пораженной, что о ней вообще вспомнили, приходит в голову, что ей достанется весь довольно дорогой хвост омара. Она говорит: «Нет, я сохраню его для Карлуши». Карлуша — ее сын, он был бы рад такому подарку. «Ну не весь хвост», — говорит Герда; она разъясняет подруге ошибку: речь идет о том, чтобы только откусить, всего лишь кусочек. «Ах вот как!» — отвечает Катрин. Ей крайне неловко, что она выглядит такой хапугой. В этот момент омар выскальзывает из руки и падает в песок, подругам нужно идти к морю, чтобы его ополоснуть.

Маленькой совместной прогулки оказывается достаточно, чтобы обе, вернувшись к происшедшему, уяснили, что же произошло за эти несколько минут. К обоюдному удовлетворению появляется взаимопонимание: они могли бы разобраться в мгновенных событиях, вызванных недоразумением, и могли бы даже без чувства неловкости обсудить их, но не делают этого, потому что в том уже нет нужды, ведь они ощущают, что стали обладательницами чего-то интересного. В него стоит углубиться, пока они шлепают ногами по мелководью, и стоит в него углубляться именно потому, что больше об этом разговора не заходит. Эта промежуточная стадия между прояснением и непроясненностью — чувство сохранения равновесия.

Схватить разом весь кусище (а из-за неожиданности доставшегося ей Катрин хочет его сохранить, продлить радость обладания, ошарашив сына точно так же, как она сама была ошарашена предложенным омаром), это СОСТОЯНИЕ ПАРЕНИЯ, в которое молниеносно всасываются целые десятилетия накоплений. Такая молния стоит 10 000 омаров. Но такое возможно только при условии, что ей еще никогда не предлагали такой мясистый кусок членистоногого. Если его проглотить, то это оборвет ощущение, точно так же как взаимное объяснение оборвало бы состояние, в котором обе женщины возвращались от воды к пляжному креслу. Кому же теперь достанется омар? Ни у той, ни у другой нет особого желания. Герда заворачивает отмытый хвост. Он уже никому не нужен.

Живое отношение к работе

Киномеханику Зигристу уже вскоре после начала задержавшей его дискуссии (потому что из-за нее последний сеанс сдвинулся на еще более позднее время) стало ясно: зрители, пожелавшие выступить, говорили не для того, чтобы что-либо сказать, а чтобы показать себя перед знаменитым гостем. А тот, в свою очередь, говорил или отвечал ради того, чтобы не ударить в грязь лицом перед публикой. Киномеханику Зигристу это показалось таким же ненужным занятием, как и «ожидание утренней зари». Он знавал одного учителя, вставшего в три часа ночи, чтобы «стать свидетелем утренней зари». Это, полагал учитель, было необходимо для того, чтобы предложить ученикам, у которых слова «утренняя заря» в стихотворении вызывали лишь общие представления, конкретные знания. Ничто на свете не смогло бы подвигнуть их подняться летом в такую рань ради наблюдения за переливами света во время восхода солнца. Они были нелюбопытны. Так что он сделал это за них. Но он не мог принести увиденную зарю ученикам. К восьми часам она растаяла. Остались только слова его рассказа. Заспанным ленивым ученикам эти слова были безразличны. В ответ на совершенное учителем они пытались как-то реагировать, таращили глаза, чтобы показать себя, как он показал себя, поднявшись им в пример в такую рань.

Зато киномеханик Зигрист знал, как выглядит утренняя заря, и знал он это по одному австралийскому фильму, действие которого происходило в Южной Африке. Солнце там вставало около половины пятого, величественно поднимаясь из моря, обращенного к Азии, и двигаясь от Индии над скалистым силуэтом побережья. Напротив, то есть спиной к западу, сидели на металлических стульях из кафе[2] двое несправедливо приговоренных к смерти. Стоявший с восточной стороны взвод солдат своим залпом смел их вместе со стульями.

На пленке были царапины. Ее прислали в кинотеатр по ошибке. У механика было время, и он знал, как можно было восстановить копию. Он был бы готов обработать царапины, находившиеся на обратной стороне пленки, и получить таким образом из покрытой царапинами копии первоклассный восход солнца в половине пятого без единой царапины. Но ему не хотелось заниматься этим, чтобы какой-нибудь негодный механик в другом месте повредил пленку (может быть, на других местах). Он сделал бы это, только если бы он один мог показать на экране безупречный восход солнца. Но это было бы нарушением существующих правил, потому что копия должна была прежде быть прокручена в кинотеатре категории А, прежде чем ее могли прислать в это кино, относившееся к категории Б[3].

Киномеханика раздражала затянувшаяся дискуссия, из-за которой нельзя было освободить зал. В ней совсем не говорилось о зримых вещах, вроде восхода солнца или царапин на пленке. Ему оставалось только безучастное ожидание. Дискуссия шла за его счет, потому что из-за нее он ляжет спать чуть не на час позднее. Для него такая потеря была бы оправдана только демонстрацией абсолютно безупречной копии любого фильма. Зигрист считался придирчивым в том, что касалось качества пленки. Он не терпел ни склеек, ни повреждений поверхности. Поскольку таких безупречных копий практически не существовало, то содержание фильмов, все эти увлекательные дискуссии, в которых одним надо было приложить кого-то, а другим не ударить в грязь лицом, были для него мучением. А так как он знал, что машина времени, которую представляет собой кинофильм, не в состоянии нагнать время, потраченное в дискуссии (вроде того, как машинист поезда может нагнать опоздание), то киномеханик отомстил за накопившееся в нем раздражение из-за того, что кинозал используется не по назначению, выпустив во время позднего сеанса пару рулонов детективного фильма. В действии произошел скачок, благодаря которому картина, по мнению Зигриста, стала значительно лучше.

1

Это был французский роман. В доме его не нашлось. Так что она могла полагаться только на свою память. Она больше не искала крайних решений. Так что ей не пришлось умирать на вокзальных рельсах, да ей и осталось неведомо, какая судьба могла ее ожидать. Она ожила, и дом не казался ей тюрьмой.

2

Стулья раздобыла расстрельная команда.

3

Кинотеатры в Германии с 30-х годов разделены на категории. Фильм должен пройти «предварительный прокат» в залах более высокой категории, прежде чем прокатчик получит право передавать его в кинотеатры более низкой категории.