Страница 6 из 94
Мешочек с рисом скоро опустел. «У крестьянина проси, у райота, он сам беден, — подаст», — наказал Леле кансамах. Долгий жаркий день она брела без еды, потом, решившись, свернула с дороги в поле.
Крестьянская семья работала на вскопанном участке. Райот, согнув худую спину, осторожно выбирал руками сорные травинки с поля, чтобы ни один росток риса не пропал на его клочке земли. Две маленькие девочки, продев палку под дужку тяжелого деревянного ведра, с трудом тащили воду, чтобы полить драгоценные всходы. Крестьянка-мать сидела, отдыхая, прислонившись к высокому колесу арбы.
Лела подошла и низко поклонилась крестьянке.
Женщина вынула из тряпок плоский ячменный хлеб, коричневый от примеси пережженной травы.
— Это всё, что у нас осталось, — она нерешительно смотрела на мужа.
Райот, худой, изможденный, с темным от усталости лицом, внимательно оглядел Лелу.
— У тебя нет дома, девушка? — строго спросил крестьянин.
— Нет. Моя мать умерла.
— Отец?
— Отец служит в полку у саибов.
Крестьянин повернулся к жене.
— Ее отец — сипай. Дай ей хлеба, — сказал крестьянин.
Женщина отломила добрую треть своего каравая и подала Леле.
Скоро Колесный Путь сравнялся с берегом реки. Лела шла дальше и дальше вперед, не зная, что отец ее давно бежал из Барракпура на север, в противоположную сторону, в глубь страны.
Баржи, лодки под темными треугольными парусами плыли вниз по Гангу, к Бенаресу. Лела брела берегом, у самой воды.
Всё чаще видела Лела крестьянские семьи, надолго расположившиеся у края дороги. Другие путники, дождавшись прохлады, снимались с места и шли дальше, — эти оставались. Им некуда было итти.
Дома у них больше не было хлеба. Две трети урожая забрали англичане, риса на посев не осталось, — райоты бросали родные деревни и уходили.
Их возвращали и заковывали в цепи. Саибы сажали крестьян в джелхану — тюрьму для тех, кто не внес налога. Их пытали, зажимали им пальцы в надколотый ствол бамбука, подвешивали на брусе, сыпали красный перец в ноздри. Райоты убегали и снова ложились у края дороги. Там, под жестоким индийским солнцем они лежали помногу дней, — худые, истощенные.
Как-то раз Лела села отдохнуть на берегу. Две женщины возились у лодочного причала.
— Куда идешь? — спросила Лелу одна из женщин.
— Моя мать умерла, я иду к отцу, — прошептала Лела.
Женщины посадили ее в лодку, и несколько дней Лела плыла по великой реке. Она отдохнула от жары под тростниковым лодочным навесом.
Ночью они плыли мимо города Бенареса, священного города индусов. Был праздник Девали — праздник света. Фонари качались на высоких и гибких бамбуковых шестах. Женщины на берегу пускали по воде зажженные светильники, вся широкая река светилась огнями. На ступеньках у воды молились люди. Лела видела темные фигуры вокруг огней. Люди молились Кали Тысячерукой — богине-мстительнице. Они призывали гнев Черной богини на головы саибов.
Лела надолго запомнила запах трупов. Слишком много людей умирало в Бенгале; на Ступеньках Сожжения, вдоль берега Ганга, трупы были навалены, как поленья. Их не успевали сжигать. Трупы плыли по воде.
— Голод! — сказали женщины. — Голод в стране!…
Лодка остановилась у чужого селения, Лела пошла дальше. Всё реже подавали ей хлеб. Райоты сами выходили из своих домов и протягивали руку. В Нижнем Бенгале голодали так же, как голодали в Верхнем.
Казалось, вся Индия бросила свои дома и вышла на дорогу: так много нищих было на Большом Колесном Пути.
Лела шла через деревни. Целые семьи умирали на порогах затихших домов. Лела видела ребра, обтянутые кожей, лихорадящие глаза, почерневшие веки… Крестьянские ребята бродили по лесу, жевали траву, листья, молодые побеги бамбука. Третий месяц без хлеба, все запасы вышли, крестьяне умирали.
Трупы плыли по реке, скоплялись в затонах, в изгибах и у островков огромной дельты Ганга, гнили под солнцем, отравляли воздух и воду. Ядовитые миазмы рождались в устье Ганга, и холера, страшная гостья, снова, как несколько лет назад, начинала шагать по полям Индии.
Страшный торг увидела Лела на площади у одного большого селения. Крестьянские женщины вывели на базар своих детей. Доведенные голодом до отчаяния, матери продавали их в неволю. Афганские купцы бродили меж рядов, присматривались, ощупывали детям худые руки, спины, недовольно цокали языками.
— Плохой товар!… Совсем плохой товар!… Они умрут в дороге!… — сердились купцы.
Лела шла дальше. Никто больше не подавал ей хлеба. Она искала съедобных плодов в лесу, откапывала в земле клубни дикого ямса. Сил у нее становилось всё меньше, она едва тащилась. «Дойду ли?» — думала девочка.
В одной деревне она долго искала ночлега. Дома были тихи, прорезы окон забиты. В одном доме, на самом краю деревни, Лела услышала слабый стон, какое-то движение…
Она перешагнула порог.
Очаг был пуст, на глиняном полу валялись черепки, обломки. Людей в доме не было. Две маленькие зеленые обезьянки возились в углу, над очагом. Повиснув на медных прутьях, обезьянки кидали друг в друга пучками соломы. Они были злы, как люди: им тоже нечего было есть. Все плоды, все корни, всю съедобную кору в лесу давно ободрали люди. Одна, сердито заворчав, швырнула в Лелу глиняным черепком. Кругом был мусор, запустенье, смерть. Здесь нечего было делать. Лела хотела уйти. Снова слабый стон донесся до нее, едва слышный голос… Ворох соломы в углу зашевелился, голова ребенка поднялась из него.
Потухшие глаза глядели на Лелу, глаза мертвеца, глубоко запавшие на темном личике ребенка. Голова качнулась на слабой шейке и снова опустилась, — у ребенка не было сил. Лела подошла. Это был маленький мальчик, лет шести или семи. Лела подняла мальчика, — связка сухих костей, он был легче кролика.
Лела уложила ребенка на скамью.
— Кто ты, сестричка? — спросил мальчик.
Больше он ничего не мог сказать. Лела растерла в пальцах немного мягкой съедобной коры, попыталась накормить его. Мальчик с усилием проглотил щепотку и сразу отдал обратно. Он уже не мог есть.
Лела нашла воду в глиняном ведерке, смочила ребенку губы. Полежав, он начал говорить, торопясь, едва слышным, слабым голосом.
Они все умерли с голоду, все, кто был с ним в хижине… Мать, старший брат, две младшие сестренки, отец… Он плакал первое время, когда остался один, потом замолчал. Он лежал в углу на соломе и смотрел в прорез окна. Сколько дней прошло так, — он не знает. Змеи шуршали в соломе, но змеи не трогали его, так тихо он лежал. Теперь ему недолго осталось ждать, — он умрет, как умерли его сестры, его отец и брат…
— Нет, нет! — сказала Лела. Сердце у нее болезненно сжалось.
Она подмела пол в хижине, убрала черепки, прогнала обезьянок. Отощавшие, злые, они могли обидеть ребенка. Потом снова взяла мальчика на руки, усадила его на порог. Она принесла ему свежей травы, цветов.
Мальчик слабо улыбнулся ей, перебрал травинки тоненькими пальцами.
— Иди, сестричка! — сказал мальчик. — Иди, куда идешь.
— Я возьму тебя с собой! — с жаром сказала Лела. Слезы подступили ей к сердцу. — Я возьму тебя с собой, мы пойдем вместе… Мы достанем хлеба.
Мальчик слабо качнул головой.
— Я не могу итти, — сказал мальчик.
— Я понесу тебя на руках!
— Нет! — Мальчик качал головой. — Иди, сестричка! — сказал он. — Одна ты дойдешь как-нибудь… А я уж останусь здесь.
Он был прав. Ничто не могло уже спасти мальчика, — даже если бы она достала для него хлеба.
— Ты боса, сестричка? Возьми сандалии моего брата, вон там, под скамьей… Так тебе легче будет итти.
Ребенок приник головой к бамбуковому косяку двери и замолчал. Леле показалось, что он дремлет. Но когда, час спустя, она окликнула его, мальчик не пошевелился. Он так и умер с открытыми глазами.