Болид над озером

— Крыло будет таким… — говорил Кринглей и возникал рисунок.

— А плечевая кость? — возражал Агнис. — Ты забыл удлинить плечевую кость, и, кроме того, она должна быть массивней, иначе сломается при полете.

— Никогда! — восклицал Кринглей.

— А возросшая скорость? Подъемная сила стремится согнуть и перекрутить плечевую кость… И вот как это происходит при быстрых поворотах.

— Не говори мне о соколе, подумай лучше о ласточке,

Пролетел день. Как просто было раньше, думал Агнис, взять хотя бы кузнечика, ничего и рассчитывать не надо было, кроме дальности и высоты прыжка, другие размеры — другие законы. И в самом деле, каждая нога кузнечика состоит из сегментов, соединенных подвижными сочленениями, а короткий сегмент, вертлуг, жестко связан с бедром. Каждое сочленение — не шарнир, а всего лишь гибкая полоска, и потому возможны любые движения {шесть степеней свободы!).

Кринглей, автор многих рыбьих хитростей, вздохнул: тихоходные водоплавающие твари не доставляли столько забот ни ему, ни его коллегам. Хитроумный замок колюшки или сомика, удерживающий колючки растопыренными при виде хищной рыбы, — ничто в сравнении с аэродинамическими фокусами.

Но не могло быть иначе, не могло быть проще. Только три способа распространения жизни знает вселенная: самозарождение, рассеяние, создание.

Как рождается живое? Из клеток, похожих на палочки, нитки, шарики, прозрачные под микроскопом, из крохотных пузырьков, объединяющихся постепенно в колонии, в организмы. Это вторая часть пути, первая появление самой клетки из сложнейших молекул, случайно соединившихся, явивших первичный акт самозарождения. Миллиарды лет и многие миллиарды счастливых случайностей отделяют первые комочки протоплазмы от составляющих их молекул. Путь крайне долгий и ненадежный! Агнис верил в него лишь потому, что другие верили. Кринглей вовсе не верил. По расчетам Агниса, для такого развития живого нужны были два-три миллиарда лет, по мнению Кринглея, не менее десяти, а это уже выходило за рамки допустимого — порой солнца гаснут быстрее, и планеты, остывая, погружаются во мрак за меньшее время!

Как рассеивается живое? В океане воздуха плывут крупицы жизни — споры, семена, высохшие комочки со дна исчезнувших луж и озер. Они преодолели первый барьер — гравитацию. Они плывут, подгоняемые ветрами, не в силах вырваться за пределы эфемерного океана. Но мельчайшие крупицы, несущие электричество, вовлекаются у планетных полюсов в вихри танцующих ионов, ускоряются и выбрасываются в безвоздушное пространство. А там лучи солнца подгоняют их дальше, в беспримерное плавание по чернильной межзвездной пустоте, до сказочных границ иных миров. Прорастая, споры дают начало древу жизни, но, прежде чем возникнет на его ветвях драгоценный плод — разум, неисчислимые метаморфозы приведут от простого к сложному — точно так же, как при самозарождении! — и от низшего к высшему.

Как создается живое? Руками и талантом, думал Агнис. Умением и живой мыслью, думал Кринглей. Лишь умение, лишь талант позволяют подниматься все выше и выше — так внешне, только внешне, воспроизводится картина долгой эволюции, укладывающейся, однако, в гораздо более короткие отрезки времени. Месяцы, годы, десятилетия… Но не миллиарды лет.

Жизнь вечна, неуничтожима, вечно и желание создать живое, думал Кринглей. Жизнь никогда не рождалась, она существует всегда, как материя, жизнь и Вселенная — спутники. Но как непросто воплощать ее в конкретные формы!

«Сотворив сокола, я расскажу миру и о себе самом, — думал Кринглей, я поведаю о том, как я понимаю все сущее. Ничего не создав, я смог бы написать слова, следуя которым другие подарят людям новое. Но что слова? Полмиллиона существ уместит планета, и рождение каждого из них — событие, превосходящее по важности написание многих трактатов. А полет птицы не сродни ли полету мысли? Нет, слова — не для меня, — решил Кринглей, — пусть другие попробуют уместить в коротких строках то, к чему, быть может, сами не причастны».

…Взвился сокол Кринглея. С высоты поднебесной, изогнув крылья, упал он на ласточку. Мгновенная встреча в воздухе — и вот уже, отряхивая легкие перья, кувыркаясь, мчит вниз трепетный окровавленный комок. Чудом не догнал сокол кувыркающуюся птицу.

— О, ласточка! — воскликнула Флиинна. — Она мертва!

— Да, наверное, — сказал Агнис, и мгновенная усталость сделала его веки тяжелыми, а руки непослушными. Он опустился на траву, потом лег, подложив ладони под голову, и долго-долго смотрел в мерцающую пустоту поднебесья.

Лишь только упала ласточка, бездыханная окровавленная птаха, Флиинна бросилась к ней, подняла ее, омыла ее клюв и крылья, согрела ее, побежала к роднику с целебной водой — а до того родника неблизкий путь: два часа по камням, сквозь заросли колючих кустов, жалящих как змеи.

Агнис уснул. Он спал, а карниз его дома украсился ласточкиным гнездом. Снилось ему, что ласточка, слепив гнездо из желтой глины и серого озерного ила, пролетала мимо, взмывая ввысь, купаясь в струях ветра. Как изысканно проста и красива была ее песня, как подрагивали косицы на ее хвосте, когда, сев на самый край крыши, радовалась она подаренной ей жизни!

Ушли сновидения — возникла тревожная мысль: все ли так сделано? Не медлительны ли движения крыльев? Не слаб ли клюв (не клюв — сачок для ловли мух и комаров на лету)? Нет, не сможет ласточка ни расклевать шишки, ни раскусить зернышка. Так ли? Непросто выстроить ступеньки жизни. Ясно лишь: раз есть насекомые, должны быть и ласточки, что еще можно придумать? Но стоит взлететь ласточке, тотчас должен взмыть вверх и сокол. Быть может, даже раньше…

А у Кринглея руки опустились: совсем не такого исхода он ждал, ведь если каждая встреча сокола и ласточки будет такова, то не жить ласточке. Значит, не жить и соколу. Лишь трижды из ста случаев, по его расчетам, сокол догонял бы ласточку, зато девяносто семь раз она пряталась, ускользала от когтей, только тогда наступило бы требуемое равновесие.

Конечно, могло случиться и так, что сразу же выпал бы жребий птахе малой растерзанной быть. И он и Агнис готовились к долгим полетам, к многодневному труду, к многолетним наблюдениям. Выпустить сотни ласточек, чтобы потом сами они стали бы выводить птенцов… Отладить механизмы жизни, постоянно совершенствуя их, — задача не из легких.

И все же первый полет — закономерная неудача или игра случая? Вечный вопрос, на который ответ дает лишь время и терпение. Поставь сотни, тысячи опытов, тогда и размышляй о содеянном. И на этот раз чуда не было. И Агнис, и Кринглей знали: много дел впереди, лишь незначительная часть работы закончена, непозволительно дать усталости оковать себя.

Время птичьей радости и птичьих забот было уже на пороге. Кто знает, сколько пернатых найдет приют в бескрайних небесных раздольях, в теплых дуплах деревьев, в кустах, в полях, в рощах, садах и росистых лугах?..

…Долго возилась Флиинна с ласточкой, выхаживая ее. Бежали дни, и становилось все яснее, что птица будет жить. Улыбался Агнис: зачем это Флиинне! Если есть схема, если все изучено, отмерено и испытано, в единый час можно создать целую стаю птиц.

Но видно, Флиинне хотелось именно ту, самую первую ласточку, вернуть к жизни, быть может, помнила она, как трудно далась она им, как летела, впервые оглашая воздух неведомой песней, как падала, окровавленная, трепещущая, полуживая.

Уже звенели трели других птиц. Счастливый Агнис провожал их по утрам в лазурные дали, чтобы наполнили они радостью сердца слышащих и видящих их.

Минул без малого год.

И ласточка, та самая ласточка, что вскормлена была из рук Флиинны, пропев над высокой крышей весеннюю песню, из ила и глины слепила гнездо.

Читатель

Рано утром он пришел к космодрому и стал кричать через проволочное ограждение людям в мундирах, что хочет на Марс.