Просто вдвоем

Максфилды и Хеллеры праздновали День благодарения вместе еще до моего рождения. Эту традицию никогда не нарушали, несмотря на то что после защиты диссертаций пути моего отца и Чарльза разошлись: папа решил уйти из университета и работать в правительственной организации, а Хеллер получил место на кафедре в Джорджтауне. Когда я родился, обе семьи поселились в пределах вашингтонской кольцевой в двадцати минутах езды друг от друга: они в Арлингтоне, мы в Александрии.

В тот год День благодарения должен был праздноваться у нас. Но планы изменились. Мы с отцом сели в машину и поехали к Хеллерам, мысленно проклиная рождественские песенки, которые звучали по радио. Ни он, ни я не пошевелились, чтобы переключить канал.

Мама любила праздники. Всякие. Сопутствующий им коммерческий бум ее не раздражал. В феврале она пекла печенье в форме сердечек; в июле, охая и ахая, восторгалась фейерверками; затем подхватывала рождественские мелодии, звучавшие в эфире, даже если до Рождества оставалось еще много недель. Теперь я стискивал зубы при мысли о том, что больше не услышу ее голос. У меня подводило живот: организм отказывался принимать ужин, который нам предстояло без мамы разделить с Хеллерами.

Я ехал на переднем сиденье. В мешке, который лежал у меня в ногах, был баллон взбитых сливок. На коленях я держал полуфабрикатный тыквенный пирог. Он у нас подгорел и после того, как папа обрезал черные корки, стал выглядеть так, будто его обкусали ворвавшиеся в дом белки. Еще никогда Максфилды не оскорбляли праздничный стол таким убогим подношением.

Мне хватило ума оставить эти соображения при себе.

Ужин оказался съедобным, но все сидели грустные и молчаливые, пока Кейлеб (ему на тот момент не исполнилось и четырех, и столовые приборы он считал излишеством) не продырявил пирог и не слизнул с пальца тыквенную начинку со взбитыми сливками.

– Кейлеб, возьми вилочку, – мягко проговорила Синди в четвертый или пятый раз за вечер.

Но когда подвиг младшего брата повторил Коул, она закатила глаза и одернула его уже менее ласково. Я невольно улыбнулся при виде двух юных Хеллеров, с довольным видом обсасывавших пальцы. Карли подавила смешок.

– Чего? – откликнулся Коул с притворным недоумением, продолжая как ни в чем не бывало слизывать взбитые сливки.

– Чего? – повторил Кейлеб, хихикая, а потом оглядел собравшихся, вынул изо рта липкий палец и ни с того ни с сего прокартавил: – Где Уоуз?

Все застыли. Не получив ответа, он заплакал.

– Где Уоуз? – взвыл он.

Наверное, он только сейчас понял, что, если родители говорят о ком-то «отправился на небеса», ты никогда больше не увидишь этого человека.

Мой желудок предательски скрутило. Я вскочил со стула и бросился в гостевую ванную. Мне вспомнилась та ночь. Мамины крики, которые невозможно забыть. То, как кричал я сам, пока не перешел на хрип. Как слезы кончились, потому что я был уже не в состоянии плакать. Как мало от меня оказалось толку в тот самый миг, когда маме была нужна моя помощь.

Все, что я съел за ужином, отправилось в унитаз, но и после этого пустой желудок продолжал содрогаться от спазмов под аккомпанемент моих всхлипываний.

Через месяц отец уволился с работы, продал наш дом, и мы переехали к моему деду на берег Мексиканского залива. Туда, куда папа раньше надеялся не возвращаться.

Лукас

Примерно раз в неделю я ужинал с Хеллерами. Иногда Чарльз устраивал барбекю, а иногда Синди готовила огромный противень лазаньи. Друзья моих родителей всегда старались держаться так, чтобы я чувствовал себя членом семьи. На секунду-другую мне действительно удавалось представить, что я их сын, старший брат их детей.

Но каждый раз я возвращался в реальный мир, где у меня не было родни, за исключением мужчины, который жил в сотнях миль от меня и не мог смотреть мне в глаза, потому что я напоминал ему о той ночи, когда он потерял единственного любимого человека.

Я умел готовить, но мое меню состояло из самых примитивных блюд. Большинству из них меня научил дед. Он сам был прост, и вкусы у него были простые. Иногда мне казалось, что если я стану таким, как он, то больше ничего и не надо.

Сидя за столом с Хеллерами, я предвкушал предстоявший завуалированный допрос. Синди очень интересовалась моей личной жизнью (как ей казалось, ненавязчиво), и это передалось ее дочери. Не удивлюсь, если Карли была подослана ко мне, чтобы разузнать, почему у меня нет девушки: потому ли, что я тайный гомосексуалист, или по какой-то другой причине. Эта девчонка была истинной дочкой своей мамы и не раздумывая вмешивалась в чужие дела, когда, по ее мнению, в ней очень нуждались. Иногда она подбиралась к цели ближе, чем мне бы хотелось.

Я не сердился на Синди и Карли за попытки меня разговорить. Просто беседовать, как правило, было совершенно не о чем. Я только учился и работал. Иногда ездил в центр города послушать местный оркестр. Каждый месяц посещал заседания студенческого клуба «Тау-бета-пи», а потом снова учился и работал.

У меня даже в мыслях не было привести в свою комнату над хеллеровским гаражом Джеки Уоллес, студентку Чарльза – и мою, кстати, тоже, – хотя она уже не просто приковывала мой взгляд на лекциях, но и пробралась в мои осознанные и неосознанные фантазии.

В то утро она снилась мне, когда зазвонил будильник. Сон был до мелочей правдоподобным и совершенно непристойным.

Мы не были знакомы, но это не помешало мне представить, что она знала, кто я такой. И не уменьшило моего разочарования, когда я окончательно проснулся и понял, где реальность, а где сон.

Я нарочно пришел на экономику с опозданием, проскользнул на свое место, вынул учебник по программированию и заставил себя читать (и неоднократно перечитывать) главу о передаточных функциях. Лишь бы не сходить с ума, видя, как Джеки Уоллес заправляет за ухо прядь волос или размеренно водит пальцами по бедру.

Итак, в моей жизни не происходило решительно ничего такого, о чем можно было поведать Хеллерам за ужином.

Когда я пришел, оказалось, что на этот раз в центре внимания был вовсе не я. Сначала это меня обрадовало, но потом я заметил неладное: Карли, которая, несмотря на хрупкую фигурку, всегда отличалась отменным аппетитом, вяло ковырялась вилкой в тарелке. Из уважения к принципам дочери, которая отказывалась есть «то, у чего есть глаза», Синди всегда готовила для нее отдельную порцию лазаньи без мяса. Это было любимое блюдо Карли, но сейчас она почти не ела.

Старшие Хеллеры встревоженно переглянулись. Я тоже забеспокоился.

– Как дела в команде, Карли? По-прежнему собираетесь играть за универ? – спросил Чарльз, притворяясь, будто все было в порядке.

Глаза Карли наполнились слезами.

– Я больше не хочу, – сказала она, отодвинула тарелку с почти нетронутой едой и побежала к себе. Дверь ее комнаты захлопнулась, но тонкая древесина не помешала рыданиям хозяйки распространиться по всему дому.

– Я надеру задницу этому придурку, – прорычал Чарльз.

Кейлеб вытаращил глаза. До сих пор ему внушали, что слово «задница» в их семье не приветствуется.

– Поверь, я разделяю твои чувства, но разве это что-нибудь решит?

Синди отставила свою тарелку на гранитную столешницу и направилась к лестнице, ведущей в спальню дочери.

– Может, и ничего, зато мне чертовски полегчает, – пробормотал Чарльз.

Горестные причитания Карли стали громче, когда Синди открыла дверь ее комнаты. Мы трое поморщились.

– Рассталась с парнем? – спросил я.

Я не следил за личной жизнью Карли, но дело было явно не в волейболе.

Чарльз кивнул:

– Он переметнулся к одной из ее подружек. Двойной удар в сердце.

Вот свинья! Я видел его только один раз, когда он зашел за Карли перед дискотекой. Сунул ей в руку орхидею, и они сфотографировались. Он позировал с самодовольным видом, а она стояла, широко раскрыв глаза от непритворной радости. Я вспомнил Кеннеди Мура… а значит, и Джеки Уоллес. Вот черт!