Шони

С портрета на стене на него смотрела мать с грустью и сочувствием.

Так смотрят матери на детей, невольно совершивших проступок. Не так следовало смотреть на взрослого мужчину, ошибка которого приговорила к гибели родную мать.

«Я убил тебя, мама, и я буду отвечать за это перед богом». Он обернулся к другой стене, где висела картина, привезенная из Иерусалима католикосом. Это была копия с картины Леонардо да Винчи, исполненная с таким мастерством, что живыми казались и Мария, и младенец Иисус.

Вамеху показалось, что мать и сын укоризненно на него поглядели.

Он протер глаза. Прекрасное лицо Марии становилось все суровее, он опустился на колени и стал просить у нее благословения. Вамех клялся убить неверного сардара. Младенец опять поглядел на него и ободряюще улыбнулся, и мадонна, словно смягчившись, поглядела на него своими большими глазами, как на родного сына.

Вамех встал…

— Святая Мария, — голос его звучал торжественно. — Эта сабля никогда не подводила отца моего, — он снял со стены саблю с золотой насечкой, — не подводила она и дедов моих, и прадедов, не раз обагряла ее вражья кровь, — благослови меня. Я иду к Искандеру-Али.

В зал вошла Цагу, она неслышно прикрыла за собой дверь и прислонилась к ней, переводя дыхание. Весь дворец обошла девушка в поисках отца и брата — их нигде не было. При виде Вамеха она немного успокоилась.

— Защити мой народ от несчастий. Защити мою мать. Открой мне дорогу к врагу, и пусть наши сабли решат судьбу моей матери и моей отчизны. Очисти мой путь от преград. Сто телохранителей стоят у дверей Искандера-Али — усыпи их бдительность.

Кивнула головой мадонна. От волос, разделенных ровным пробором, отделилась тонкая прядь и упала на нежно алеющую щеку…

Вамех слушал затаив дыхание. Казалось, поет не человек, а сама земля плачет, причитает, просит освобождения. Он резко обернулся, собираясь идти.

Прислонившись спиной к дверям, Цагу стояла, запрокинув голову. От частого дыхания вздымалась высокая грудь. Глубокий вырез открывал белую шею. Из-под полуопущенных век блестели глаза.

«Где же отец и Ута? Как мне удержать царевича, пока они придут?»

Смутился юноша. Внезапно ослаб, обессилел. Хотел подойти к дверям, отвести Цагу в сторону и выйти, но не смог.

«Хоть бы успели отец и брат! — думала Цагу. Она чуть приоткрыла губы, и ровный ряд белых зубов осветил ее лицо. — Хоть бы поспели отец и Ута!»

Сколько лет ждал Вамех этой минуты. Почему именно теперь, в это страшное время к нему пришло счастье! Как близко оно и как далеко. Достаточно сделать несколько шагов, и Цагу будет в его объятьях.

Стыдно стало Вамеху. Две пары глаз — матери и мадонны — глядели на него с упреком.

Но Цагу упрямо звала к себе, и Вамех пошел вперед, не зная, выйти он стремился или обнять любимую.

Цагу стояла и ждала. Она не проявляла страха. Только бы выиграть время, только бы подоспели Мурзакан и Ута!.. Она на все была готова ради спасения Вамеха. Цагу сама хотела пойти ему навстречу, но тело ее отяжелело так, что она и двинуться не могла. Как медленно приближается Вамех! Бесконечным казалось ей расстояние между ними. Она уже чувствовала, как крепко он прижимает ее к груди, как обжигает лицо его горячее дыхание, как прикасаются к губам его пылающие губы…

В это время в зал на цыпочках вошел Эсика Церетели, за ним Мурзакан и Ута. Мурзакан нес башлык, Ута — бурку. Легче ветра, быстрее молнии подлетели они сзади, и в тот момент, когда Вамех подходил к Цагу, накрыли его буркой, сунули в рот башлык, обвязали веревкой и вынесли из зала.

Цагу осталась у дверей. Не было больше рук Вамеха, его горячего дыхания… Царевича спустили в подвал, чтобы в полночь, когда турки уснут, вывезти его из дворца и доставить в Волчью долину.

8

Небо на востоке порозовело. Снопы утреннего света затрепетали на высоких и узких церковных окнах, озарили стены с изображениями святых, упали на алтарь. Поблекло пламя на оплывших свечах. Пробудилась церковь, открыли глаза святые.

Защебетали над окнами ласточки, заворковали, захлопали крыльями голуби, защебетал было скворец — но… внезапно замолк.

Прокричал петух. Заржали кони в турецком лагере, заблеяли козы, замычали согнанные на убой коровы, и в этом шуме четко раздались звуки топоров и молотов.

Турки готовили плаху для предстоящей казни.

Кесария подняла голову.

— Приближается час вечной разлуки. — Она взглянула на икону богородицы. После того, как Цагу сообщила, ей о том, что Вамеха увезли, — она приободрилась и даже ненадолго задремала. — Я спокойно жду смерти, ибо знаю, ты защитишь моего сына, ты — защитница всех сыновей, источник добра и милости — святая дева!

Царица слышала, как рыдает Цагу. Она не позволила больше никому оставаться здесь. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее страдания. Не хотела, чтобы мыслям ее и сердцу мешали сосредоточиться на Вамехе. Только католикоса пожелала видеть Кесария в то утро. А вот и он…

Кесария встала. Она не хотела притворяться, будто ей не страшно. Царица знала, что как бы глубоко она ни спрятала свой страх, — католикос с первого взгляда все прочтет на ее лице.

Католикос не утешал ее, хотя ему это и полагалось, как божьему слуге. Его горе было так велико, что он и не пытался скрывать его.

Оба молчали. Обоим трудно было говорить.

В углу церкви всхлипывала Цагу.

— Царица, — нарушил наконец молчание католикос, — две ночи и два дня твой народ провел в молитвах. Во всеоружии встретит он страшный час.

— Моя последняя мысль — с моим народом, отец! Чем скорее настанет час возмездия, тем легче будут мои страдания, — отвечала Кесария.

Вот уже готова плаха и деревянные скамьи вокруг. Скрестив ноги, Искандер-Али сидит на троне одишских правителей. За ним расположилась многочисленная свита, паши, сотники, богатые купцы. Искандер-Али недоволен. Скамьи для зрителей пустуют.

Янычары силой согнали дворцовую прислугу, стариков, детей, женщин. Но ни одного князя не было видно. Еще ночью они покинули дворец, чтобы в своих поместьях готовиться к походу.

Как только в Имеретии узнали о решении одишского царевича пожертвовать родной матерью, князья с войсками, не дожидаясь приказа царя, двинулись к Одиши. Пошли отряды из Абхазии, Гурии, Лечхуми и Сванетии.

Искандер-Али и его приближенные ни о чем не догадывались. Они думали, что знатные вельможи не явились, не желая видеть унизительной картины своего бессилия.

Когда же турок убедился, что ему не суждено насладиться своим торжеством над повергнутым врагом, он рассвирепел. Взбесило его и то, что Вамех вырвался из рук нерадивой стражи и бежал, как он предполагал, в Имеретию.

Если раньше сардар с нетерпением ждал казни и делал все, чтобы она была праздником, торжеством для турок и позором для грузин, то теперь, обозленный и обманутый, он потерял ко всему интерес. На что эта плаха — когда вокруг старики да малые дети!

Для чего он вызвал со всех концов Одиши сотников и военачальников! Гнев и досада душили Искандера-Али. Все его раздражало: глупые паши за его спиной, силой согнанные одишцы, галдящие воины, плаха и обнаженный до пояса, толстый, как бревно, волосатый палач, который гордо выхаживал по деревянному настилу.

Раздражал его разноголосый гомон птиц, прозрачное, словно хрусталь, утро и солнце, встающее из-за гор. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки. Но в это время открыли церковные врата, и появилась царица.

Все оборотились к ней. Воцарилась тишина.

Медленным шагом приближалась царица к плахе. Ее никто не сопровождал. Так она пожелала, и теперь шла одна, спокойная и гордая.

С ее появлением солнце словно поднялось выше. Золотом покрыло оно Кесарию с головы до ног, сверкающим ковром легло на пути. Царица была в любимом платье Вамеха, не хотела, чтобы враг видел ее в трауре. Золотое шитье переливалось и блестело на солнце, освещая ее бледное лицо. При виде палача она не вздрогнула, не обратила внимания на его меч, который мрачно сверкал в огромной, с медвежью лапу, руке. Не взглянула она и на Искандера-Али, величественно восседавшего на чужом троне. И все же она почувствовала, что он волнуется больше нее.