Страница 5 из 39
Буржуазная культура в конце концов вынуждена была заявить, что «бог умер», что «начало этическое более неприемлемо», то есть искусство, человек, общество освобождались от нравственной и гуманистической цели, от идей общественного прогресса.
Русская и национальные культуры сохранили эту цель, гарантом которой стала идея народа, революционная идея социального изменения мира, идея национально-освободительного движения. Именно поэтому мы видим, как в этой поэзии народность и гражданственность обрели необходимую художественную целостность.
Однако подобный художественный синтез, это художественное открытие не сразу были осознаны. В творчестве таких поэтов порой видели или черты одной народности, или одной гражданственности, в то время как их новаторство заключалось как раз в синтезе этих начал.
Три этапа освободительного движения в России — дворянский, революционно-демократический или разночинный и пролетарский — дают возможность и разграничить литературы внутри их собственного движения, и объединить их. Однако нужно помнить, что этот процесс в некоторых случаях растягивается, что возможны «пропуски» этапов, их «наложение» друг на друга, в частности, в силу позднего возникновения литературы или соответствующих общественных и художественных условий.
Дворянский этап развития освободительного движения, нашедший выражение в романтизме, более или менее полно реализует себя в грузинской литературе, в остальных литературах он выражен гораздо слабее и неопределеннее. Поэзия Тараса Шевченко скорее предвосхищает художественные и идейные принципы шестидесятников.
Революционно-демократический этап, напротив, во всех литературах получает полное развитие, во многих случаях непосредственно смыкаясь или переходя в следующий этап революционного сознания, пролетарский.
Признание момента общности художественного развития не противоречит факту национальной самобытности писателя, напротив, именно в сопоставлении близких по природе явлений мы с наибольшей полнотой ощущаем их индивидуальную специфичность. Сравнивая Н. Бараташвили или В. Александри, Т. Шевченко или О. Туманяна, Г. Тукая или Я. Райниса с А. Пушкиным и Н. Некрасовым, с Байроном и Мицкевичем, мы постигаем эту особенность общего.
Во-первых, с точки зрения художественного процесса показательно, что тип творчества, явленный в украинской литературе в поэзии Тараса Шевченко и затем Ивана Франко, в грузинской — в поэзии Николоза Бараташвили и Ильи Чавчавадзе, в армянской — в поэзии Ованеса Туманяна, Иоаннеса Ионнисиана и Аветика Исаакяна, в татарской — в поэзии Габдуллы Тукая и т. д. возникает в литературах народов СССР на всем протяжении века, по мере включения их в общероссийский культурный процесс. Во-вторых, эти сравнения отчетливо показывают, что внесли нового национальные литературы в этот общий процесс, какими чертами они обогащали его. Так, европейский романтизм с его идеей индивидуализма, противопоставленного миру официальной буржуазной обыденности, существенно дополняется в литературах народов СССР идеей гражданского служения общественному благу, идеей социальной и национальной свободы, смыкаясь с самыми передовыми социальными движениями эпохи. И дело не только в том, что гражданственность и патриотизм развивали этот романтизм к реализму, главное — в реальности, национальной и социальной, самих романтических коллизий и эмоций, вплотную приближенных к проблемам борьбы за свободу и достоинство народов, братство всех людей.
Художественный метод обусловлен прежде всего тем, как писатель понимает взаимоотношения личности и общества. Начало утверждения буржуазного миропорядка на окраинах Российской империи можно отнести лишь ко второй половине XIX века.
Иллюзии патриархального крестьянского демократизма и просветительства в целом исчерпывают себя только в первой русской буржуазной революции 1905–1907 годов, воочию показавшей мощь пролетарского движения и неотвратимость для России социалистической революции. Идейно-художественные этапы и направления национальной культуры благодаря своему позднему старту накладываются друг на друга в весьма сложных и противоречивых сочетаниях.
Романтизм, выросший на почве национально-освободительной борьбы, включает в себя и элементы просветительского рационализма. Критический реализм второй половины XIX века также вбирает в себя некоторые просветительские тенденции. Развитие романтизма как бы «распадается» поэтому на два этапа, и лишь в XX веке оп приобретает свою анти-буржуазную, разоблачительную, трагическую направленность, то есть приобретает свою индивидуальную сущность, полностью освобождаясь от просветительских и рационалистических черт. Идейно он связан прежде всего с нарастанием и поражением первой русской революции, с отрицанием буржуазного миропорядка.
В художественной практике наших национальных литератур все эти оттопки поэтического развития переплетены между собой, так что весьма трудно в сочетании многих созвучий найти ведущую тему.
Учитывая возможность внешнего совпадения, например, протеста романтиков против «рассудочной цивилизации» и реакции первых символистов против натурализма, их преимущественного интереса ко всему духовному, «сверхъестественному», мы должны тем не менее ясно представлять всю меру противоположности этих направлений. Романтизм создает общественную личность, противопоставляя ее «голому чистогану» буржуазного общества; декадентство и символизм разрушают личность, отчуждая ее в мистическую потусторонность или в холодное равнодушие индивидуализма.
С этой точки зрения поэзия Аветика Исаакяна, Галактиона Табидзе, Майрописа, Габдуллы Тукая и других может служить ярким примером романтического искусства и мышления. Эпическое состояние мира уступает место разорванному, дисгармоническому восприятию, которое воплощалось в субъективной лирике, в развитии прежде всего «личностного» начала в поэзии.
Буржуазное общество, угнетающее человеческую индивидуальность, порождает романтизированное противопоставление ее действительности. Лирический герой замыкается в пределах собственного «я», ограждая созданный личным воображением мир как бы иллюзией действительной свободы, гарантирующей от посягательств буржуазной обыденности, ее низменности и жестокости.
В отличие от предшествующей лирики, которая описывала внешний мир, частью которого был и мир человеческой души, поэты конца XIX- начала XX века воссоздают внутренний мир посредством передачи интимнейших личных переживаний — они выражают отношение лирического «я» к реальности и тем самым, минуя описание, саму реальность.
Эти художники слова развили громадные лирические потенции народной поэзии, в том числе ее способность быть выражением всенародного, а не частного сознания, что позволило их творчеству, находившемуся в пределах романтического художественного мышления, достигнуть тех способов отображения внутреннего мира, которые стали уделом лишь последующих после них периодов развития литературы.
Однако лирическая магия, казалось бы, обычных слов и чувств, вторгающих читателя и слушателя (народ пел песни Аветика Исаакяна, например, как свои собственные) в состояние высокой сопричастности с трагедией и неблагополучием мира, нации, человека и собственной души, воспринималась порой прямолинейно, как некий недостаток, якобы лишающий поэзию ее непосредственных функций.
На самом же деле, чем более трагическими становились звуки романтической лиры Аветика Исаакяна или Галактиона Табидзе, тем более возрастала внутренняя социальная, народная насыщенность их творчества, тем более общественно значимым оно становилось.
Их ранние стихи лишь говорят о неблагополучии мира и трагической судьбе нации; исход как будто видится в мечте, он все-таки существует. Но, когда поэты, полные гнева и разочарования, уходят из этого враждебного человеку мира, когда их покидают все мечты и надежды, именно в этот момент наивысшего драматизма и напряжения их творчество полностью обретает свое индивидуальное, национальное и общественное бытие. Ибо в подобном неприятии было больше бунтарского утверждения идеала и человеческой воли, чем в былых надеждах, ставших в новое время лишь отвлеченными иллюзиями.