Страница 80 из 89
Заверяю вас, что я продолжаю выполнять свой долг в отношении вашей сестры, позвольте мне, любезный Демитрий, побудить вас выполнить ваш. Примите еще раз уверение в моих искренних чувствах.
Б. де Геккерн».
«Вена, 21 октября 1843 г.
Милостивый государь.
Два моих предыдущих письма уведомили вас о плохом положении нашей горячо любимой Катрин. С тех пор письма, которые я получил, имели только одну цель: подготовить меня к ужасному несчастью, поразившему нас, — мой бедный славный Жорж лишился супруги, а у его несчастных детей нет больше матери. Наша добрая, святая Катрин угасла утром в воскресенье около 10 часов без страданий, на руках у мужа. Это ужасное несчастье постигло нас 15 октября. Я могу сказать, что смерть этой обожаемой женщины является всеобщей скорбью. Она получила необходимую помощь, которую наша церковь могла оказать ее вероисповеданию. Впрочем, жить так, как она жила, это гарантия блаженства. Она, эта благородная женщина, простила всех, кто мог ее обидеть, и в свою очередь попросила у них прощения перед смертью. Наш долг — безропотно покориться неисповедимым повелениям провидения!!
Жорж не в состоянии мне писать, но он обещает быть столь же сильным, как и его горе. Он поручает мне выполнить печальные обязанности, что я и делаю, посылая вам это письмо. Да будет воля Божия, да благоволит он сжалиться над четверыми бедными сиротами.
Б. де Геккерн».
Лицемерие, черствость этого человека, стремление даже из предсмертных страданий невестки извлечь материальную выгоду просто поразительны! Здесь, как в зеркале, отражена вся низость Геккерна, способного на любую подлость, как мы это видели и во время петербургских трагических событий, приведших к убийству Пушкина.
О каких моральных причинах, так повлиявших на течение болезни Екатерины Николаевны, умалчивает врач, мы не знаем и, вероятно, не узнаем никогда. Требовали ли Дантесы от умирающей какого-нибудь документа, связанного с задолженностью брата? Или хотели заставить ее принять католичество? Кто знает. «Она принесла в жертву свою жизнь вполне сознательно, — говорит Метман.— Ни одной жалобы не слетело с ее уст во время агонии».
Что означают эти слова: «принесла в жертву свою жизнь»? Не стоял ли при таких тяжелых родах вопрос о том, что можно было спасти жизнь роженицы, пожертвовав ребенком? Если это так, то как же должна была быть несчастна эта женщина, добровольно, сознательно ушедшая из жизни!
Вопрос о переходе Екатерины Николаевны в католичество до сего времени оставался неясным. Живя в семье, члены которой исповедовали католическую веру, она, несомненно, подвергалась давлению как мужа и его родных, так и местного духовенства. Л. Метман пишет, что «она осталась православной». Еще в Петербурге, когда Николай I дал разрешение Дантесу-Геккерну не принимать перед бракосочетанием с Е. Н. Гончаровой присяги на русское подданство, с него было взято обязательство «не отвлекать будущей жены от православной греко-российской веры». Мы полагаем, что если бы Екатерина Николаевна перешла в католичество, внук ее знал бы об этом, и у него не было бы никаких причин скрывать этот факт, подтверждающий то идиллическое описание отношений супругов Дантесов, которое мы находим в его воспоминаниях. Православное вероисповедание было единственной ниточкой, связывавшей Екатерину Николаевну с родиной и семьей, и вряд ли она решилась бы ее порвать...
В 1936 году Л. Гроссман опубликовал некоторые касающиеся Геккернов документы, среди которых приводит письмо Дантеса от 17 сентября 1847 года к Гагарину. В нем Дантес говорит, что его жена приняла католичество, однако скрывала это, чтобы не огорчать мать. Но письмо это писалось члену иезуитского ордена, изменившему своей родине и религии, чего, по словам самого же Дантеса, ему не прощали соотечественники. Возможно, Дантесу нужно было для чего-то заручиться расположением Гагарина, почему он и решил «поддержать» его сообщением, что не он один перешел в католичество. Но приводимое здесь письмо Геккерна подтверждает свидетельство Луи Метмана: Екатерина Николаевна осталась православной.
О смерти жены Дантес написал Наталье Ивановне. Письмо это не дошло до нас, сохранилась только маленькая записочка к Дмитрию Николаевичу, в которой он просит передать письмо теще, так как не знает ее адреса.
«Сульц (вторая половина октября 1843 г.
Любезный Димитрий, из письма, что я вам посылаю для госпожи вашей матушки, адрес которой мне неизвестен, вы узнаете об ужасном несчастье, которое перевернуло всю мою жизнь; не могу писать, силы мне изменяют, потому что сердце мое разрывается, оно не было подготоалено к такому несчастью...
Обнимаю вас.
Ж.»
Как-то не верится ни одному слову в этой коротенькой записке. И ужасное несчастье, «перевернувшее всю его жизнь», не помешало Дантесу сделать витиеватый росчерк вокруг подписи, что, по нашему мнению, не вяжется с выражаемыми чувствами. Обратим внимание и на «спокойствие и твердость» Дантеса, о чем пишет Геккерн. Нам кажется, смерть жены не была для него горем — уходил из жизни человек, связывающий его с петербургским прошлым. Трудно поверить также, что он не знал адреса Натальи Ивановны (из писем Натальи Ивановны мы знаем, что он лично писал ей в Ярополец) и тем более Дмитрия Николаевича, как пишет в одном из писем Геккерн.
И наконец, последнее имеющееся в нашем распоряжении письмо Дантеса:
«Сульц, 22 декабря 1843 г.
Любезный Димитрий, я был чрезвычайно тронут столь дружеским письмом, которое вы мне прислали в связи с кончиной моей дорогой Катрин! Вы правильно делаете, что жалеете меня! Никогда у меня не было такого жестокого и неожиданного удара, эта смерть снова перевернула всю мою жизнь, которую ангельский характер вашей прекрасной сестры сделал такой спокойной и счастливой. Можно было бы сказать — у нас было какое-то предчувствие, что нам мало времени предстоит прожить вместе; никогда мы не разлучались, во всех моих поездках и путешествиях жена меня сопровождала, у меня не было ни одной тайной мысли от нее, равно и Катрин давала мне возможность всегда читать в ее прекрасной и благородной душе. Наше счастье было слишком полным, оно не могло продолжаться! Бог не захотел оставить дольше на земле эту примерную мать и супругу. Провидению, неисповедимому в своих повелениях, иногда угодно даровать нам такие избранные существа, чтобы указать, какими должны быть все женщины, а затем оно их берет обратно, чтобы предоставить оплакивать их тем, кто имел счастье их знать.
Благодарю вас также, добрый брат, за письмо, которое вы написали барону Геккерну; из него я имел счастье узнать, что вы горячо принимаете к сердцу интересы детей вашей сестры, и я надеюсь, что вы будете иметь возможность сдержать свои обещания, сделанные таким приятным образом. Что касается того, что я выбрал графа Строганова, то я сделал это единственно потому, что знал, что он будет вам приятен, желая прежде всего не предпринимать никаких шагов, которые не могли бы получить вашего согласия.
Посылаю вам письмо к госпоже вашей Матушке; так как я не знаю ее адреса, я попросил бы вас в следующий раз, когда вы будете ко мне писать, сообщить его мне, чтобы я мог адресовать ей письма непосредственно. Я рассчитываю часто писать ей; она всегда была так безупречна в письмах ко мне, что я питаю к ней самую искреннюю привязанность; я буду часто писать ей о внуках и сообщать все подробности об успехах в их воспитании.
Передайте от меня привет Жану, когда будете ему писать, мой сердечный поклон его жене и вашей, а вам — выражение моих самых сердечных чувств.
Преданный вам брат Ж.»
«Эта смерть снова перевернула всю мою жизнь», — пишет Дантес. Что он имеет в виду? Петербургские события, в свое время действительно перевернувшие его жизнь? Все эти нарочитые иезуитские сентенции о прекрасной женщине и благородной душе, о провидении, даровавшем ему такое избранное существо и затем отнявшее его, — все это, несомненно, рассчитано только на то, чтобы разжалобить Наталью Ивановну и Дмитрия Николаевича, так как тут же Дантес добавляет, что счастлив узнать, что они близко принимают к сердцу интересы детей Екатерины Николаевны. Дмитрий Николаевич, глубоко опечаленный смертью сестры, под первым впечатлением, видимо, обещал помогать племянникам. Дантес упоминает графа Строганова. Очевидно, он просил его защищать интересы его детей перед Гончаровыми, учитывая, что тот в свое время в Петербурге был на его стороне. Но полагаем, что с тех пор многое изменилось, и Строганов, в то время бывший опекуном детей Пушкина, к претензии Геккерна отнесся настороженно и вряд ли стал бы ущемлять интересы Гончаровых. Во всяком случае, основание для такого предположения дает письмо Геккерна от 9 февраля 1844 года, приводимое ниже.