После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Я без конца тебе благодарна за обещание прислать мне денег, Бога ради, не ограничься только обещаниями, так как деньги мне нужны, крайне нужны, я нахожусь в отчаян­ном положении. Сегодня я написала об этом матери, я очень хотела бы, чтобы она хоть немножко помогла мне. Год тому назад к моим последним родам она мне обещала сделать подарок и прислать его, она даже писала, что спро­сит тебя, как переслать мне деньги, но теперь она больше ничего об этом не говорит, и я боюсь, что она забыла. Постарайся, дорогой друг, ей об этом напомнить непременно, но, ради Бога, не говори, что я тебе об этом писала, это мо­жет привести к очень дурным последствиям. Скажу тебе, что, рассчитывая на это, я продала шкуру неубитого медве­дя и теперь сижу между двумя стульями — положение очень неудобное для женщины, которая вот-вот родит. Судя по твоему письму, я полагаю, что твоя жена и я освободимся в одно и то же время. Мальчик для меня и девочка для нее.

Прощай, поцелуй от меня жену и детей».

«Сульц, 13 мая 1840 г.

Через два дня я уезжаю в деревню и все же хочу написать тебе до отъезда, потому что как только я заберусь на верши­ну горы, в свой дворец-замок, известный под названием Шиммель, я не уверена, что мои многочисленные дела дадут мне возможность написать тебе сразу по приезде. Поэтому, дорогой друг, если ты испытываешь удовольствие, читая это письмо, благодари небо, что оно тебе даровало столь любез­ную сестру, и в особенности, что оно тебе ее сохранило в та­ком прекрасном здравии: через два дня исполнится шесть недель после родов, я чувствую себя превосходно, уже три недели, как я совершенно поправилась. Вот что значит хо­роший климат, не то что, не прогневайся, в вашей ужасной стране, где мерзнут с первого дня года и почти до последне­го. Да здравствует Франция, наш прекрасный Эльзас, я при­знаю только его. В самом деле, я считаю, что, пожив здесь, невозможно больше жить в другом месте, особенно в Рос­сии, где можно только прозябать и морально и физически.

Благодарю тебя за обещание прислать денег, мой слав­ный брат, действительно они нам будут очень кстати, но, ра­ди Бога, постарайся рассчитаться и за 39 год и хоть немного за 40. Это лучше и для тебя и для меня, так как тебе было бы легче, я полагаю, платить мне регулярно каждый месяц, чем накапливать большие суммы; не пойми дурно, мой друг, это простое замечание, потому что я первая всегда признаю твою аккуратность везде, где только ты можешь ее проя­вить. Самое мое горячее желание, поверь мне, чтобы твои дела окончательно распутались, мы все в этом очень нужда­емся, так как у всех нас довольно большие семьи, которые, вероятно, еще увеличатся, да поможет нам Бог!

То, что ты пишешь об отмене права на наследственное имущество — ужасно; я об этом уже знала, мы были пораже­ны, как и все, у кого капиталы еще в России. Друг Нико (Николай I) не всегда церемонится, как видно; впрочем, у него-то деньги текут, когда он пожелает.

Я очень тронута, что ты хочешь дать мое имя своей доче­ри, только я бы сказала, что нахожу его не очень красивым; мой муж мне надоедал, чтобы я так назвала одну из наших многочисленных барышень, но я никогда не могла на это ре­шиться. Ах, что ты скажешь о моей сноровке, вот уже три де­вочки подряд? Признаюсь, что хотя я их и люблю всем серд­цем, я все же в отчаянии от этого, поэтому я плохо приняла мою бедную Леони (Леония, третья дочь Дантесов), я так рассчитывала, что будет маль­чик. Право, если у тебя будет сын, мы вполне можем обменя­ться, так как наши дети должны быть одного возраста, я ро­дила 4 апреля. Г-жа Сиркур крестила мою дочь. Сомневаюсь, чтобы твоя дружба с ее братом зашла так далеко, чтобы ты взял его в крестные отцы. Встречаетесь ли вы хоть иногда?

Я узнала через многих русских путешественников, но слышала об этом стороною, что Александрина стала совер­шенной сумасбродкой; говорят, что получение шифра со­всем вскружило ей голову, что она сделалась невероятно надменной. Я надеюсь, что все это неправда, признаюсь, я не узнаю в этом случае ее ума: потерять голову из-за такого пустяка было бы прискорбной нелепостью.

Через несколько недель я буду знать все подробно о Пе­тербурге, потому что увижу Идалию Полетику, которая при­езжает вместе со Строгановыми в Баден-Баден; она там на­значила нам свидание, и мы с мужем рассчитываем поехать туда на недельку. Я буду чрезвычайно рада снова ее увидеть, она была так мила с нами во время наших несчастных собы­тий.

Вчера у нас был очаровательный сюрприз: бывший кава­лергард Кутузов, женатый на Рибопьер, близкий друг мужа, как с неба, свалился к нам в семь часов утра. Они меняли ло­шадей в полумиле от Сульца, и он пришел нас повидать. Я поехала за его женою, которая была на постоялом дворе, и, проведя добрых два часа с нами, они уехали. Они возвраща­ются в Петербург из Италии, где провели две зимы из-за здоровья жены.

Прощай, дорогой друг, муж и я обнимаем тебя, а также Лизу и детей.

К. д 'Антес

Мой адрес до 20 сентября, когда я возвращаюсь в город, Массево, Шиммель, Верхний Рейн».

«Сульц, 26 января 1841 г.

Я хочу быть более любезной, чем ты, дорогой Дмитрий, и спешу ответить на твое последнее письмо, потому что мне очень хочется доказать тебе своей аккуратностью всю ту ра­дость, которую я испытываю, получая вести от вас. Я в осо­бенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен в том, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь. Voila lune profession de foil! (вот мое кредо!).

Я в самом деле в отчаянии, именно в отчаянии, дорогой друг, в связи с плохим состоянием твоих дел. Боже мой, ког­да же будем мы иметь счастье видеть хоть какое-то просвет­ление! Мы все в этом так нуждаемся, потому что я тоже нахо­жусь в ужасном затруднении с деньгами из-за твоих задер­жек с присылкой, уверяю тебя, что я страдаю от этого не меньше, чем вся остальная семья. Дети мои растут, следст­венно, расходы не уменьшаются, а доходы исчезают. Все, о чем я тебя прошу, дорогой брат, это подумать обо мне, ког­да ты думаешь о сестрах, и верить, что я не сомневаюсь в твоем добром расположении.

Все, что ты мне пишешь о жене Вани, меня очень огор­чает, и я искренне разделяю его беспокойство, для него бы­ло бы ужасно ее потерять, а если судить по тому, что гово­рят, этого можно опасаться, роды в особенности могут быть для нее пагубны. Если все пройдет благополучно, как хоте­лось бы надеяться, европейский климат мог бы, может быть, поставить ее на ноги. Куда думает он ее везти?

Ты говоришь, что твои мальчики хорошо растут, я очень рада и нисколько не удивляюсь, если они унаследовали от­цовскую конституцию. Кстати, а как твое здоровьице, как дела с твоей дородностью, нажил ли ты уже респектабель­ное брюшко?

Дон (домашний врач Гончаровых) должен гордиться, что похоронил свою законную супругу. А она-то всегда плакала и причитала, сетуя на свою будущую вдовью судьбу. Я была очень удивлена, узнав, что она убралась первая, бедная женщина, да приемлет Господь ее душу. Но она была неприятной особой, по крайней мере на земле! Передай мое сочувствие Дону. Я храню о нем са­мое нежное воспоминание с тех пор, как он вкатил мне не­кое лекарство, от которого я через несколько часов чуть не умерла, приняв огромную дозу. Впрочем, это была моя ви­на, я к нему приставала, чтобы он дал мне свое сильнодейст­вующее снадобье.

Поцелуй свою жену, я надеюсь, что она уже избавилась от своей боли в ухе. Шлю свое благословение моим племян­никам, а тебе разрешаю мысленно поцеловать мне руку. Муж шлет вам тысячу приветов».

От 1840 года в архиве нами обнаружено всего два выше­приведенных письма, видимо, переписка и с Дмитрием Ни­колаевичем становится все более и более редкой. «Я в осо­бенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен в том, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь. Вот мое кредо!» — пишет Екатерина Николаевна брату. Писалось это письмо в отсутствие Дантеса, и потому она могла бесконтрольно и откровенно высказать брату свои сокровенные чувства. (Вообще все ее письма могут быть разделены на две категории: те, которые читались или могли быть прочитаны мужем, и те, которые писались в его отсутствие.) Трудно переоценить значение слов Екатерины Николаевны для понимания того, о чем думала, что чувство­вала она в глубине души. Эти несколько строк говорят не только о тоске по навсегда утраченной родине, но и о том, что у нее была двойная жизнь: внешняя, которую она пыта­ется представить счастливой («Да здравствует Франция!»), и внутренняя — горестная и печальная, с ощущением своего одиночества в этой чужой стране, чужой семье, с постоян­ным сознанием, что муж ее не любит. Только дети, которых она безгранично любила, были ее единственной отрадой и утешением.