Жены артистов

К несчастью, несколько времени спустя, пришла её очередь занемочь. Однажды, она возвратилась с уроков, дрожащая, измокшая, в лихорадке. У неё сделалось воспаление лёгких. Доктор с первого же разу признал опасность, а чрез несколько времени объявил мне, что нет надежды. Горесть моя была безгранична, невыразима. Потом я стал думать только об одном — как бы усладить ей последние минуты. «Я приведу, — говорил я себе, — к постели умирающей семью её, которую она так любила, которой гордилась!» Ничего не сказав ей, я написал к её сестре в Сен-Жермен, а сам бросился к её дяде, старшему раввину. Я уж не помню, в какой необычный час я попал к нему. Великие катастрофы совсем выбивают жизнь из колеи, расстраивают в ней всё до мельчайших подробностей. Почтенный раввин, кажется, готовился сесть за стол. Он прибежал испуганный и принял меня в передней.

— М. Г.! — сказал я ему. — Есть минуты, когда всякая ненависть должна смолкнуть.

Его доброе лицо обернулось ко мне с удивлением. Я продолжал:

— Ваша племянница умирает…

— Моя племянница! Но у меня нет племянницы, вы ошибаетесь.

— О! Умоляю вас, забудьте эту нелепую семейную вражду… Я говорю вам о m-me Делош, жене капитана…

— Я не знаю никакой m-me Делош… Вы что-нибудь перемешали, дитя моё, уверяю вас…

И он тихонько выпроводил меня за дверь, считая меня за мистификатора или за сумасшедшего. Надо полагать, что у меня действительно был очень странный вид.

То, что я узнал, было так неожиданно, так ужасно! Так она солгала мне… Зачем? Вдруг мне блеснула мысль. Я велел везти себя к одной из её учениц, о которой она мне всегда говорила, к дочери банкира.

Я спросил лакея:

— M-me Делош?

— Это не здесь.

— Да, я знаю… это дама, которая даёт уроки на фортепьяно вашим барышням.

— У нас нет никаких барышень в доме, и даже фортепьяно нет. Я не знаю, что вы такое говорите.

И он, ворча, захлопнул мне под нос дверь.

Я не пошёл далее в своих поисках. Я был уверен, что повсюду ждёт меня тот же ответ, тоже разочарование. Когда я входил в наш бедный, маленький домик, мне подали письмо из Сен-Жермена. Я раскрыл его, предвидя заранее, что заключается в нём. Смотритель леса не знал m-me Делош, при том же у него не было ни жены, ни детей.

Это был последний удар. Так стало быть, в продолжение пяти лет, каждое слово её было ложью. Тысячу ревнивых мыслей осадили меня, и обезумевший, не зная сам, что я делаю, я вошёл в комнату, где она умирала. Все вопросы, мучившие меня, вместе посыпались на это ложе страдания.

— Что вы делали в Сен-Жермене по воскресеньям? У кого проводили вы дни? Где вы ночевали в такую-то ночь? Отвечайте мне? — и я нагнулся к ней, ища в её глазах, всё ещё прекрасных и гордых, ответа, которого ждал с тоскою…

Но она оставалась невозмутима, нема.

Я продолжал, весь дрожа от ярости.

— Вы не давали уроков, я был везде, никто вас не знает. Так откуда же эти деньги, эти кружева, эти драгоценности?

Она бросила на меня взгляд, исполненный страшной печали — и ничего больше. Я должен бы был пощадить её, оставить её умереть в покое… но я слишком любил её, и ревность взяла верх над жалостью.

Я продолжал:

— Ты обманывала меня пять лет. Ты лгала мне каждый день, каждый час. Ты знала всю мою жизнь, а я не знал ничего о твоей. Ничего, даже твоего имени. Потому что ведь оно не твоё — не правда ли — то имя, которое ты носила? О! Лгунья, лгунья. И сказать, что она умирает, и что я не знаю, каким именем звать её… Говори же, кто ты? Откуда ты? Зачем ты вторглась в мою жизнь?.. Да говори же, скажи мне что-нибудь!

Напрасные усилия. Вместо ответа, она с трудом повернулась к стене, словно боясь, чтобы последний взгляд её не выдал мне её тайны. Так и умерла — несчастная! умерла — прячась, оставшись до конца лгуньей.

Признания академического мундира

Это утро было утром прекрасного дня для скульптора Гильярдена.

Избранный накануне в члены института, он должен был обновить перед пятью академиями, соединёнными в торжественное заседание, свой великолепный академический мундир с пальмовыми листьями, блиставший новым сукном и шёлковым шитьём цвета надежды. Блаженный мундир этот был разложен на кресле и Гильярден посматривал на него с любовью, повязывая перед зеркалом белый галстук.

«Главное, не надо торопиться… Времени остаётся ещё много»… — думал добряк.

Дело в том, что, в пылу нетерпения, он оделся двумя часами ранее, а прекрасная г-жа Гильярден, всегда одевавшаяся очень долго, объявила ему, что на этот раз в особенности она будет готова не прежде как в назначенный час; «Ни минутой раньше… слышите ли?..»

Несчастный Гильярден! Что делать, чтоб убить до той поры время?

«Примерим всё-таки наш мундир», — сказал он себе и бережно, словно обращался с тюлем или кружевами, приподнял драгоценное одеяние, надел его с бесконечными предосторожностями и стал перед зеркалом. О! Какой пленительный образ отразился в зеркале! Какой это был славный маленький академик, румяный, жирный, счастливый, улыбающийся, с проседью, с брюшком и с чересчур коротенькими ручками, которые в новых рукавах казались исполненными какой-то автоматической важности. Очевидно довольный своей турнюрой, Гильярден ходил взад и вперёд, кланялся, как бы входя в собрание, улыбался своим сотоварищам по изящным искусствам, принимал академические позы. Но как бы ни гордился человек своей особой, однако ж стоять перед зеркалом два часа в парадном костюме — нельзя. В конце концов, наш академик устал и, боясь измять своё платье, признал за лучшее снять его и бережно положить на прежнее место; сам же уселся против него, у другого угла камина и, вытянув ноги, сложив себе руки на парадном жилете, принялся мечтать, любовно посматривая на свой зелёный мундир.

Как путешественник, который, добравшись, наконец, до цели своих странствований, любит вспоминать об опасностях и затруднениях, встречавшихся ему на пути, Гильярден перебирал в памяти, год за годом, всю свою жизнь, с того дня, как он поступил учеником в скульптурную мастерскую Жуффруа. Тяжелы начинания в этой проклятой профессии! Он вспомнил зимы без топлива, бессонные ночи, искание работы и эту глухую злобу, которую испытывает человек маленький, неизвестный, затерянный в громадной толпе, которая вас толкает, опрокидывает. сшибает с ног, давит. И сказать — что он сам, без протекции, без состояния, умел выкарабкаться из этого положения! Да! Только с помощью своего таланта. И достойный академик, в состоянии блаженного созерцания, с закинутой назад головой, с полузакрытыми глазами, громко повторял самому себе:

— Только с помощью своего таланта… одного тал…

Долгий взрыв смеха, сухого, дребезжащего, старческого, внезапно прервал его. Гильярден с удивлением посмотрел вокруг себя. Он был один, совершенно один, с торжественно разложенным против него, по другую сторону камина, зелёным мундиром — этой тенью академика. И, однако ж, наглый смех всё ещё продолжался. Тогда, вглядываясь хорошенько, скульптор заметил, что этот мундир находится уже не на том месте, куда он его положил, но сидел в креслах, с оттопыренными полами, с локтями рукавов, положенными на ручки кресел, со вздувшейся, как бы дышавшей грудью. Невероятная вещь! Это именно он и смеялся. Да, безумный хохот выходил из этого странного мундира, приводил его в движение, встряхивал, опрокидывал, колебал его полы… и по временам заставлял его хвататься обеими рукавами за бока, как бы для того, чтоб остановить этот избыток неестественной, неудержимой весёлости. В то же время, слышался тоненький, ехидный голосок, прерываемый икотой, который пищал:

— Ах! Господи! Вот умора-то! Кажется, я умру со смеха… Моченьки моей нет больше!

— Что же это такое, наконец? Чёрт возьми! — спросил несчастный академик, широко раскрыв глаза.

Голос продолжал ещё с бо?льшим ехидством:

— Это я, г-н Гильярден, я, ваш мундир с пальмами, ожидающий вас, чтоб ехать на заседание. Извините, что я так грубо прервал ваши мечтания. Но это было так забавно, когда вы упоминали о вашем таланте… Я никак не мог удержаться. Неужели вы, в самом деле, говорили серьёзно? Неужели, положа руку на сердце, вы думаете, что одного вашего таланта вам было достаточно, для того чтобы сделать такую быструю карьеру, достичь высокого положения, почестей, славы, богатства? Неужели вы считаете это возможным, г-н Гильярден? Углубитесь в самого себя, друг мой, прежде чем отвечать мне. Углубитесь хорошенько… ещё… вот так… Теперь отвечайте мне. Вы видите, что вы не смеете.